Журнал «Вокруг Света» №07 за 1970 год

— Да, — продолжает он, — так вот вышло, под самый Новый год... Жил Михкель восемьдесят семь лет и всегда, слыл чудаком. Впрочем, у нас на острове любят чудаков, так ведь? — подмигивает Клаас Рэйно и с шутливым поклоном открывает калитку: — Милости просим в гости к Михкелю Ранду!

Мы вступаем в зеленый полумрак, наполненный чуть сыроватыми лесными запахами и птичьими голосами. От приземистого дома с радостным визгом к нам под ноги подкатывается вислоухий щенок. Он повисает на широких брюках Клааса, как бельевая прищепка, и висит так, блаженно прищурив один глаз, до тех пор, пока Клаас не берет его на руки.

...На острове любят чудаков. Неподалеку от Кингисеппа, я знал, есть усадьба Михкли. Хозяин чудил долго и упорно, собирал всякий хлам и, рассказывают, однажды притащил на буксире за лошадью даже остов грузовика. Соседи весело подтрунивали над Михкли и гордились им, потому что другого такого не было во всей округе. А после смерти старика с удивлением увидали, как появилась на стене его хутора вывеска музея. И с тех пор к усадьбе Михкли десятками причаливали автобусы, и — вот ведь штука! — приезжают даже из Таллина, чтобы поглядеть на всякие прялки-развалюхи, резное дерево, старинную утварь. Соседи припоминали злосчастный грузовик теперь уже не со смешками. Чувствовали — был и в этой штуке какой-то дальний расчет, неизвестная, невидимая из сегодняшнего дня цель.

«...у нас на острове любят чудаков...» — сказал Клаас. Да он и сам принадлежал к их числу. Он перепробовал в жизни массу профессий — от упаковщика до учителя... А теперь, в шестьдесят лет, окончил заочный сельскохозяйственный техникум и твердо осел здесь, в дендрарии своего учителя и друга Михкеля Ранда, чудака из чудаков, перевернувшего кусок бесплодного каменистого пустыря.

Пустырь отдал Михкелю отец, когда младший Ранд решил жениться. Это был не бог весть какой подарок — на пять саженей вглубь шел сплошной камень. Отсюда все окрестные деревни брали щебень на дороги.

Но Михкель, сын кузнеца и сам кузнец, не нуждался в плодородной земле. Он поставил свою мастерскую на перекрестке дорог, где любому проезжему мог понадобиться его труд — подковать лошадь, склепать колесный обод или выковать для хозяйства какую-нибудь железку. И в горне его кузницы до глубокой ночи всегда плясал веселый огонь.

Беда нагрянула в дом кузнеца жестким валом, как обрушивается вдруг посреди ясного дня, ударяет в крутой северный берег первая страшная волна — предвестница шторма.

Умерла жена, а с ней и ребенок. И в тот же год Ранд был мобилизован — уже катился по земле грохот первой мировой

Войны...

Через несколько лет он вернулся. И удивился — кузница была цела, и угли вроде еще хранили тепло давнишнего огня. Снова звенела наковальня в придорожной мастерской, и крестьяне с улыбкой говорили друг другу: «Слышали, наш Михкель вернулся...» Но это был не прежний весельчак Ранд, Ранд-шутник. Теперь он молча подолгу глядел в огонь и редко когда показывался на людях. Невидящими глазами смотрел в огонь и возвращался на землю, когда в его прокопченную обитель забегали ребятишки поглазеть на фонтаны искр или кто-то приходил с заказом.

В одно тягучее осеннее утро в Торнимяэ услышали, как со стороны кузни посыпались глухие удары. То не были привычные удары железа о железо. Ранд бил кайлом в камень, и от тяжелого острия тянулась небольшая канавка.

Занятие было странным, но соседей Ранда, когда они подошли поближе, удивило не это. Сам Михкель! Перед ними стоял прежний Ранд, веселый и хмельной, как на довоенной свадьбе.

— Значит, могилку решил копать? Пока силы есть? — спросил старинный приятель Михкеля и скорчил уморительную слезливую гримаску. — Нет, вы поглядите...

— Дурья твоя голова! — сказал Ранд.

...Мы идем по дорожке дендрария за Клаасом, мимо кустов жасмина, можжевеловых деревцев. Время от времени Клаас останавливается и поясняет: «Это грецкий орех», «Тис», «Канадская рябина». «Поглядите на листья — видели что-нибудь подобное?»

Ранд не был прирожденным садоводом и древознатцем. Настоящие знатоки обнаружили бы в его работе, наверное, много огрехов. Ну какой бы садовод позволил груше вымахать к небу на добрый десяток метров, дать ей бесплодно тянуться в рост, зажатой со всех сторон плотными темными кронами? Именно такая груша, тонкая и высокая, как тополь, была любимицей Михкеля. Он не трогал, не подрезал и другие деревья. У него просто не поднималась рука.

Мы прощались с Клаасом, когда я обратил внимание на дорожку, по которой шли к выходу: она выглядела неестественно высокой, куртины располагались ниже ее и будто на склонах хребта, гребнем которого была тропа.

Клаас всплеснул руками:

— Значит, я не рассказал главного! Вы знаете, что здесь был пустырь и ни грамма почвы. Ранду пришлось сначала долбить ломом, кайлом, лопатой. Он выбивал в щебне «ванны» метра полтора глубиной — для земли. Так перелопатил сорок соток...

— Тысячи кубометров... — заметил Рэйно и в изумлении покрутил головой.

— Да, — согласился Клаас, — это был каторжный труд! Так вот, щебень Ранд выдалбливал и бросал на дорожку — куда же еще девать... «Ванны» стояли готовые, а земли достать было неоткуда. Ранд все ж придумал. Он забирал «ничью» землю в отвалах дренажных канав, а за навозом бродил с совком по улицам. Не каждый решился бы на такое, а? Но он был чудаком, не забывайте! — и Клаас, прощаясь, галантно повертел в воздухе беретом.

Мы отходим от зеленых кущ дендрария все дальше и дальше. Я поворачиваюсь и внимательно гляжу в глаза приятелю.

— Слушай, Рэйно! Эту историю про плавучий остров и про то, что все камни пронумерованы и к ним прикоснуться — ни-ни, ты сам придумал?

— Нет, — говорит Рэйно, и глаза его сияют безмятежной синью. — Нет. А что?

Костер

Автобус не мог идти дальше. Он остановился у ограды из валунов. Одним концом она упиралась в рыбачью избу на опушке можжевелового непролазного леса, другим — спускалась прямо в море.

Пассажиры вышли и оставшиеся километра три или четыре шли пешком. Дорога не бывает трудной, когда спешишь на праздник. А мы как раз и направлялись на праздник, на веселый июньский праздник, и никакие колючие ветки, бившие в лицо, не могли испортить хорошего настроения.

Вслед за нами в группе женщин важно двигался плотный мужчина с кирпичной шеей. Под распахнутым пиджаком виднелась тельняшка, туго облегавшая огуречный живот, а в ухе торчал слуховой аппарат. То ли по причине своей глухоты, то ли от избытка чувств он все время кричал что-то по-эстонски и размахивал руками.

— Чего он шумит? — спросил я Рэйно.

— А! — отмахнулся тот. — Кричит, что он — капитан, лучший капитан на Сарема, и приглашает всех вечером кататься к себе на судно. — Рэйно помолчал и добавил: — ...Сегодня все будут капитанами.