Журнал «Вокруг Света» №08 за 1986 год

Мне действительно ничего такого не говорили, но я уже успел привыкнуть к тому, что здесь, даже чтобы перебраться на другую сторону улицы, нужно обязательно сесть в машину.

Оказалось, Дэвид этого правила не соблюдает: в колледж он ходит пешком. И мы, выйдя из дома, спустились, придерживаясь за стволы сосен, по крутому склону на дорогу, ведущую к университетскому городку. Неторопливо ступая по влажному, асфальту, Дэвид сетовал на равнодушие студентов к родному языку и утверждал, что язык платит им блеклостью и однообразием, порождая скудомыслие и неспособность понять литературу, искусство, историю.

— Я читаю им стихи. В поэзии есть торжественная сила, открывающая самые темные души. А те, кого она не трогает, по крайней мере узнают красивые слова...

После конференции в больнице была встреча в школе.

Внешне школьное здание ничем не выделялось в ряду серокаменных домов, плавной дугой тянувшихся вдоль улицы. Машина Алана Розики, с которым мы приехали сюда, приткнулась к серой кайме тротуара. Дверь в центре здания, казавшегося необитаемым, оказалась запертой. Мы довольно долго стучали, наконец дверь открылась, выглянула удивленная девушка и объяснила, что вход в школу со стороны двора. Раз уж отворено — не обходить же теперь, пожали мы плечами.

— Добро пожаловать,— согласилась девушка, озарив нас ослепительной улыбкой.

Встрече со старшеклассниками начнется после перемены, так что у нас есть минут пять, чтобы осмотреться.

Зайдя в первую попавшуюся дверь, я оказался в библиотеке. Справа в углу звездно-полосатый флаг, вдоль стен тянутся полки с пестрыми рядами книжных переплетов. В центре несколько столов, на них матовые экраны дисплеев, ровные строчки клавиатур. Привычных для библиотеки ящиков с каталожными карточками не видно, все книги учтены компьютером.

Рядом с библиотекой другое помещение, куда можно зайти не мешая урокам. Это что-то вроде комнаты отдыха. У стены газовая плита, на которой отчаянно гремит крышкой кипящий чайник. Рядом компьютер, по клавишам которого всей пятерней лупит рыжеволосый мальчишка: на дисплее мелькают математические символы, суетится обезьянка, бегает краб...

— Это для опоздавших или свободных от уроков, чтобы не мешали другим и не слонялись без дела,— объясняет неизвестно откуда появившийся Фрэнк Томе, руководитель одного из старших классов. Он-то и пригласил меня в эту школу. Несколько лет назад Фрэнк, узнав о нашей стране чуть больше обязательного набора небылиц, увлекся Советским Союзом и теперь старается разделить свое увлечение с воспитанниками.

Фрэнк на мгновение замер, пристально глядя на нас с Аланом Розики: я успел заметить, что его серые глаза по-детски загорелись какой-то выдумкой.

— Вы только поздоровайтесь, а представлять вас обоих буду я.

С появлением Фрэнка в зале, вместившем все старшие классы, гвалт и грохот разом оборвались.

— У нас сегодня два гостя, два врача,— начал Фрэнк, показывая на нас с Аланом.— Один из них американец, другой приехал из Советского Союза. Можете вы сказать, кто из них русский?

Сотня подростков озадаченно молчала. Когда пауза стала уже невыносимо долгой и по рядам пополз сдержанный гул, толстяк в зеленой безрукавке ткнул в меня пальцем:

— Он русский!

— Как ты узнал? — попросил объяснить Фрэнк.

— По значку,— ответил круглолицый.— Значки с фамилией нацепляют гости.

— А без этого, значит, ты не отличил бы русского от американца!— торжествовал Фрэнк, убежденный, что у наших народов больше общего, чем различий.

...До начала лекций в колледже еще немного времени, и Лилла соглашается показать мне библиотеку. Быть в Дартмуте и не видеть росписей Ороско — все равно что в Египте не увидеть тамошних пирамид. Миновав несколько ничем не примечательных помещений, мы оказываемся перед двустворчатой дверью. Она распахивается, и я вижу бесконечно длинный зал, исчерченный бурыми штрихами столешниц. Через окна в правой стене вливается яркий свет. Стена слева похожа на палитру — все сливается в бессмысленной пестроте. Глядя отсюда, от двери, невозможно различить, что изображено на стене.

Очутившись в центре зала, вглядевшись в роспись, я чувствую, что попал в какой-то круговорот, переплетение времен и событий, вождей и народов, торжеств и крушений. Уловить смысл, единую тему в этом обилии лиц, фигур, сооружений невозможно. Помогает техника. Магнитофонная запись сообщает, что...

«...перед вами ряд настенных росписей, выполненных мексиканским художником Хосе Клементе Ороско. Стены Бейкеровской библиотеки, где мы находимся, были расписаны им в течение двух лет, в 1932—1934 годах. Попечители колледжа предоставили сеньору Ороско должность профессора искусств, предложив ему выполнить росписи здесь, в самом центре университетского городка, на любую тему по собственному выбору при условии, что работать он будет публично. Это был своеобразный эксперимент для студентов тех лет: художник говорил с аудиторией не словами, а кистью и красками. Основной темой своих творений Ороско выбрал «Эпос американской цивилизации» — главные события в развитии американской культуры...»

С помощью магнитофона я узнал, что все времена и события Ороско разделил на две части: «Американская цивилизация до Колумба» (это тысячелетие до прихода европейцев) и «после Колумба» (пять последующих веков). Доколумбова эпоха — слева, в западном крыле зала, дальнейшая история растеклась от пола до потолка восточного крыла.

Роспись начинается на западной торцовой стене темой «Переселение», повествующей о пришествии в Америку тысячи лет назад диких племен. В мощных фигурах далеких предков, перекочевавших, вероятно, из Азии,— красота силы, озаренной зарождающимся разумом. Но уже среди этих существ, рожденных равными, видны фигуры, меченные красным и синим,— служители Силы. Красота вырождается в уродство. И тут Ороско посылает проклятие высшей форме насилия: на стене фигура пленного с вырванным сердцем, жертва Богу войны. Это проклятие войне находит свое продолжение в сцене расправы конкистадоров с индейским императором Монтесумой и в барабанном марше вояк двадцатого века на дальней стене.

Магнитофонная запись продолжается:

«Последнюю панель длинной стены Ороско посвятил «жрецам науки». Он показывает нам ученых мужей, «богов современного мира», отвернувшихся от проблем реальной жизни...»

От надменных лиц-черепов и величественных профессорских мантий веет смертельной отравой интеллектуального тщеславия. Эти «боги» участвуют в ритуале мертворождения нового поколения псевдоученых: они столпились вокруг скелета, покоящегося на ложе из поросших пылью, никогда не открывавшихся книг.

«Этой отвратительной церемонией Ороско заставляет нас понять, что образование, наука не должны отрешаться от реального мира, а торжественная помпезность традиций не должна заслонять настоящей цели демократического образования — подготовки живого интеллектуального руководства...»

После паузы магнитофон на всякий случай добавляет:

«Ороско вовсе не имел в виду Дартмутский колледж, не осквернил руки, кормившей его».

Гул аудитории доносится до коридора, по которому мы идем с Лиллой Брэдли. Она еще раз повторяет, о чем, по ее мнению, обязательно нужно рассказать: о системе здравоохранения в Советском Союзе, о медицинском образовании, о борьбе советских врачей за предотвращение ядерной войны, о медицинских последствиях ядерной катастрофы, о жизни школьников и студентов, советских ученых и писателях, короче — «просто» о Советском Союзе.

Гул аудитории все ближе, и я пытаюсь, мысленно забегая вперед, представить тех, кто там собрался. С чем они пришли сюда? Что они знают о нашей стране и что хотели бы узнать? Да хотят ли вообще что-нибудь знать о далекой заморской стране? Но раздумывать некогда — мы уже перед дверью. Появилось ощущение, какое было у меня много лет назад — на краю пирса, перед прыжком в море. Один шаг, и ты в другой стихии, подчиняющейся иным законам. Я двинулся вперед. Гул сотен голосов оборвался оглушительной тишиной. Будто выстрел. Трибуна ярко освещена, а ряды кресел, плавно уходящие к потолку, затемнены, поэтому не сразу удается различить сидящих в зале. Да и есть ли там кто-нибудь? Тишина такая, будто за этой яркой стеной света глубокая ночь.