Журнал «Вокруг Света» №09 за 1990 год

— Да что вы! В Москве я дружила с одной девочкой у нас в университете, неприкасаемой из Андхры. Во-первых, она светлее меня. А во-вторых, довольно богатая. Когда хариджанов наделяли землей, ее отец умело ею распорядился, он очень хороший хозяин. Потом были льготы для учебы, и он всем сыновьям дал образование. А дочку послал в Москву. У них очень приличная семья. Мы в Лумумбе очень дружили, говорили по-русски: она не знает языка малаялам, а я — телугу. Даже в Дели встречались, я была в доме ее родственников, тоже по-русски говорили. Может быть, ей легче будет с работой.

Вы знаете, для них резервированы места. О нас бы кто позаботился!..

— А к вам в гости она не приедет в Тривандрам?

— Ко мне? Что вы! Вы не знаете мою свекровь!..

Посрамление и торжество книжного знания

Шли последние дни путешествия по Индии, и, сверяя свои впечатления и накопившиеся уже в блокноте записи, я начал испытывать некое смутное беспокойство. Что-то, казалось мне, что я должен был обязательно увидеть, я не увидел. Вскоре понял, что именно. Мы находились уже почти месяц в «зоне интенсивного потребления бетеля» — именно так писалось в книгах — но именно эту интенсивность я никак не мог углядеть. Что там углядеть! Я должен был обязательно пожевать бетель, не так, может быть, интенсивно, как это делают местные жители, предающиеся жеванию с юного возраста до глубокой старости, но ощутить языком, нёбом, горлом его «слабую жгучесть», поддаться «легкому наркотическому воздействию» и «заглушить чувство голода» (здесь и далее в кавычки взяты обороты и термины из индоведческих книг.— Л. М). Все это я был просто обязан сделать. Хотя бы потому, что потребление бетеля изучается этнографией питания, а она издавна была моей слабостью.

Я был готов выполнить долг исследователя, но местные жители отчего-то на моих глазах никак «не заворачивали в бетелевый лист малую дозу извести и кусок ядра арековой пальмы». Я удвоил бдительность, внимательно осматривая чуть ли не каждого индийца, встреченного нами, но граждане дружественной страны делали все что угодно, только не жевали бетель. Заметив же повышенный интерес иностранца к их особе, они как бы невзначай одним глазом быстро проверяли, все ли у них в порядке, и, убедившись, что ничего необычного с ними не случилось, ослепительно улыбались и, подняв руку, помахивали в знак приветствия ладонью. В ладони, естественно, кулыса с бетелем не было.

Спутники мои, почувствовав мою озабоченность, поинтересовались, в чем причина. Я не стал скрывать.

— Это что за бетель такой? — поинтересовался Паша Князев, овощевод из-под Астрахани.

Я, как мог, описал, добавив, что на юге Индии его называют «пан». От жевания бетеля, добавил я, «слюна во рту приобретает кроваво-красный цвет».

— Это не от него тут все тротуары красным заплеваны? — спросил Паша.— А я-то думаю, что это они все кровью плюют...

Тут-то и оказалось, что все (прописью: ВСЕ) мои спутники наблюдали, как южные люди, пожевав что-то, купленное с уличного лотка, с блаженным видом пускают изо рта пурпурную струю, да как еще далеко! Так соревнуются у нас мальчишки в начальных классах. А лотки эти повсюду, стоит только выйти в город. Мои друзья, не ведая о своем пребывании «в зоне интенсивного потребления», заметили сам факт «потребления» уже давно.

Доктор Виноградов отнесся к моей идее скептически.

— Вы себе здешнюю уличную гигиену представляете? Вам амебной дизентерии не хватает? Нет, я категорически против.

Я долго уговаривал его, объясняя, что для этнографа питания не попробовать пищевой продукт — это все равно, что эпидемиологу не проверить на себе действие вакцины. Я привел в пример Пастера. Доктор сдался.

— Но только,— предупредил он,— под моим наблюдением.

Утром следующего дня в сопровождении доктора и переводчицы Правати я вышел из гостиницы, чтобы приступить к полевым исследованиям. Доктор попросил Правати показать наиболее надежного с точки зрения гигиены торговца паном. Правати охотно согласилась, тем более, что ей самой редко доводилось лакомиться паном. В детстве запрещала мама, а теперь — свекровь. Обе не верили в чистоту рук торговцев, и обеим жевание бетеля представлялось вульгарно-простонародным.

Торговцы паном сидели тут же, на автобусной остановке неподалеку от Барма-базара. На низеньких столиках перед ними толпились банки, баночки и коробки с яркими разноцветными порошками и пастами. Господи, сколько раз я видел этих коммерсантов, но принимал их за уличных художников или продавцов специй. На табуретках рядом со столиком лежали стопки нарезанных большими квадратами листьев. Это и был сам бетель.

Обойдя несколько столиков, Правати остановилась у одного и произнесла короткую фразу. Торговец, оценив нас взглядом специалиста, перебрал листы в стопке, посмотрел на свет, остался качеством доволен и расстелил лист на столике. Оттопырил большой палец с угольно-черной подушечкой, слегка примерился, словно художник, раздумывающий перед первым мазком, и, запустив палец в баночку, нанес первый штрих — ярко-красный. Стремительно вытер палец о тряпицу, висящую сбоку столика («Не смотрите на тряпку!» — отчаянно крикнул доктор Виноградов) и запустил палец в следующую банку. Всего этих банок и коробок оказалось штук восемь. Поверхность листа, покрытая мазками, на глазах становилась похожей на палитру. Ложечкой торговец полил лист коричневым сиропом, потом медом, положил сухофруктов и, примерившись, приляпал сверху листок сусального серебра. Свернул все голубцом и протянул мне. Второй голубец он протянул Правати. Мы улыбнулись друг другу, а продавед улыбнулся нам. Я еще чуть помедлил и — сунул голубец в рот. То же сделала Правати.

— Серебро бактерицидно. Жуй те! — скомандовал доктор.

Рот немедленно наполнился сладкой и обильной слюной.

— Жуйте, жуйте,— сказала Правати,— немножко можно сглотнуть, остальное сплевывайте. Ох, не видит меня свекровь...

Все остальное полностью совпадало с данными литературных источников, и хотя это было приятно, крошечный червячок продолжал грызть меня. Не увидеть в упор то, что бросалось в глаза!

Но в целом настроение было превосходным: пан попробован, «интенсивность потребления» подтвердилась, и в просвещенной компании я вполне смогу доложить об органолептике потребления бетеля.

Мы завернули за угол и оказались на Барма-базаре — нескончаемом ряду сросшихся боками лавочек размером и глубиной с платяной шкаф.

Среди всего этого неспешно двигалась густая толпа, и свободного места не оставалось совершенно.

Оставалось купить несколько недорогих сувениров, и торопиться нам было некуда, тем более что выбор был широкий. Обстоятельно рассматривали мы статуэтки, тарелочки, брелоки, не вступая, однако, в торг. Это было добровольной обязанностью Правати, которая, конечно же, знала быт и нравы восточного базара гораздо лучше нас.

Доктора что-то заинтересовало, и Правати осведомилась о цене. Раз-; говор шел по-английски и потому был понятен:

— Сколько стоит?

— Вас интересует настоящая цена?

— Нет, последняя.

— Мисс, это — самая последняя!

Продавец, пожилой мужчина в европейском платье и вязаной белой ермолке, вел торг без суетливости. Что-то мне напоминала его вязаная ермолка... Что? И я спросил нарочито спокойно:

— Правати, а почему вы говорите с ним по-английски?

— Но я же не знаю тамильского!

— А вы говорите на малаялам.

— А почему вы думаете, что он понимает малаялам?

— Да потому, что на нем шапочка, «которую носят керальские мусульмане — мопла»!

Правати недоверчиво посмотрела на меня. Во взгляде ее читалось: «Вы еще мне будете объяснять!», но, обернувшись к продавцу в ермолке, она что-то неуверенно сказала. В ответ последовал такой радостный, громкий и стремительный ответ, что у меня отлегло от сердца.

Это был момент истинного торжества книжного знания...

Лев Минц Бомбей — Тривандрам — Мадрас

Мацумото, наши соседи

Семейный портрет с вариациями Наши постоянные читатели, очевидно, помнят помещенную в 5-м номере журнала за этот год зарисовку «Волшебный фонарь». В ней рассказывалось о старинных фотографиях, открытках, диапозитивах, где запечатлена ушедшая уже жизнь, быт, обычаи народов. Мы высказали предположение, что во многих семьях, наверное, сохранились эти — бесценные теперь — образы прошлого, и обратились к читателям с просьбой присылать их нам в журнал, рассказывая о том, как они попали в семью, что на них изображено. «Первой ласточкой» стал сотрудник Московского университета Эдгар Иосифович Берковский. Он принес в редакцию альбом, сохранившийся от бабушки-иркутянки. В 1918 году она совершила путешествие в Японию — благо там было спокойно, да и добираться ближе и удобнее, чем до Европы, а по тем временам и до Петрограда и Москвы. Воспоминаниями бабушка, увы, внуков не баловала, поэтому мы размышляли: что же написать к этим симпатичным открыткам? В это время в редакцию пришел наш давний автор — журналист Константин Преображенский. Увидев открытки, он восхитился: оказалось, что очень многое из того, что на них изображено, сохранилось в Японии по сей день. Причина этого и проста, и сложна одновременно. Кроется она в незыблемости той важнейшей ячейки общества, которая называется семьей. А японская семья во многом осталась неизменной. Конечно же, и она сильно отличается от семей своих бабушек и прабабушек: меньше детей; другая пища — тот же рис, но гораздо больше мяса; не из того материала шьют кимоно. Но шьют-то именно кимоно! А такие важные вещи, как отношения между мужем и женой, детьми и родителями, семьей и соседями — остались почти неизменными. Семья и соседи. Глава семьи на службе и дома. Семейные праздники. Чем больше мы слушали увлекшегося япониста, тем яснее вырисовывался у нас план, к участию в котором мы хотели бы привлечь и вас, уважаемые читатели. Но начнем по порядку.