Зигзаги судеб и времён (Из записок старого опера)

Поруха вышла [113] , да и токо. У нас, казаков, под фамилией разумели супружницу, жонку. Супружница-то моя была Авдотья Ивановна, царство ей небесное. А наш командир полка был новенький из Петербурга и не знал этого. Посмотрел он на мене как-то странно, потёр свои стекляшки и гутарить:

– Ну што, казак, ступай в сотню, видимо дюже тяжёлая у тобе рана!

Да-а-а. Вот так, стал бы я ординарцем, а там – глядь, и генералом мог бы стать. Вот я и разумею, што полковнику не пондравился мой вид. Я-то был после ранения в ентом бою наопаш [114] , голова рудыми лахунами [115] перевязана и шатало мене, як будылья [116] на ветру. Ну, Лександра, як ентать сгутарить? Ах, да, за ентот бой мене и друзьяку Шандыбе Митрию дали Егория. [117]

113

Поруха вышла – ошибка, промах, оплошность вышла.

114

Наопаш – одет в накидку, не надевая в рукава, не застёгиваясь.

115

Рудыми лахунами – кровавыми тряпками.

116

Будылья – сухие стебли сорных трав.

117

Егорий – Георгиевский крест.

– Дедуня, а где твой Георгиевский крест? Сохранил ты его?

Дед Воробей опустил голову и долго молчал. Потом поднял на меня глаза, полные слёз, и с горечью стал рассказывать:

– Да-а-а. Лександра, ентот Егорий и другие медальки я хранил ажник до двадцать первого году. Вокат в сочельник в нашу станицу прискакала казачья полусотня. Вечор в наш курень заходит урядник [118] с казаком. Ентот урядник дюже смердит [119] , как старый крёх [120] . Зашёл он в горницу, осмотрелся, выставил ногу свою в грязном сапожище, хлопает хлыстом по холяве [121] , усы свои рыжие, как котейка, распушил, бельтюки пришшурил, посматривает так искоса на мене и гутарить:

118

Урядник – офицерский чин Российской империи.

119

Смердит – воняет.

120

Крёх – боров.

121

Холява – голенище сапога.

– Ты – Тихон Гудожников?

– Я, мил человек.

– Ну што, старый хрыч, старшой-то твой у краснопузых служит? Нонча [122] мы твою душу к праотцам отправим!

А сам другой рукой из кобуры вытаскивает маузер.

Да так матерно лаять [123] . Да-а-а. Моя Авдотья Ивановна охнула, да так и ухнулась на приступок, закрыла ладонями лицо и завыла, как бирюк на месяц. Захолонуло [124] у мене нутро, и думаю я: «Ну вот, Тихон, и пришёл твой карачун [125] !». Молюсь про себя: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного!». А урядник повернул голову на стенку, где висели мой Егорий, медальки, хфурашка и шашка, показывает на них маузером и гутарить:

122

Нонча – сегодня.

123

Лаять – ругается.

124

Захолонуло – замерло.

125

Карачун – смерть.

– Это чьё, старый стручок?

– Всё моё, мил человек.

Хмыкнул урядник, стволом маузера сдвинул папаху набок. О чём-то раздумывая постоял, почёсывая стволом голову. Потом повернулся, штой-то буркнул казаку, и они молча вышли из куреня.

Помолился я на образа и думаю: «Ну вот святая молитва отвела от меня беду». Но на этом эта история не закончилась. Вокат перед святой Пасхой в нашу станицу прибыл с Питера отряд красногвардейцев подавлять мятеж станишников в уезде.

Заходит в наш курень ейный комиссар насурововатый [126] такой с двумя бойцами. Зыркают по стенам. А над моей лавкой на стене по-прежнему висят казачья хфурашка, моя верная подруга шашка, Егорий и медальки. Комиссар до мене гутарить:

126

Насуроватый – суровый; насупленный, мрачный.

– Чья шашка и царские цацки?

Я ему отвечаю:

– Всё енто моё, господин хороший. С амперилистической войны храню.

А он мне аскаляется [127] и гутарить:

– В упор я не вижу тут таки господ. Немало ты, враг мирового пролетариата, нашего брата порубал ентой шашкой. Немало ты, белогвардейская гнида, пролил кровушки трудового рабочего люда. Не будет тобе никакой пощады – враз же поставим к стенке.

Да как в одночас вдарить кулаком в мои зубья, а другой рукой сорвал с моей шеи гайтан [128] . Упал я, кровишша из рота льётся, кубыть сознание потерял. Жонка моя Авдотья Ивановна, царство ей небесное, кинулась в ноги комиссару, кричить, умоляеть его:

127

Аскаляется – улыбается.

128

Гайтан – шнурок для ношения нательного крестика.

– Не бейте мужа маво, он на войне контуженный и раненый в боях с германцем и австрияками.

Комиссар подошёл к стене и сорвал шашку, Егория, медальки и хфуражку. Егория и медальки положил в карман своей шанельки, мою боевую подругу шашку отдал бойцу, а хфуражку бросил на пол и растоптал своим грязным сапогом. Смотрить на меня, как солдат на вошь, аскаляется и гутарить:

– А куды ты, контра белогвардейская, заховал [129] пулемёт и гранаты?

Я ему шепчу:

129

Заховал – спрятал.

– Господин хороший, гражданин командир, нетутя у мени ни пулемёта, ни гранат, да и не было никогда.

Подняли меня красные бойцы с полу и поташшили на баз. Один из бойцов взял цыбарку [130] со стылой [131] водой и вылил её на меня. Потом под конвоем босым через всю станицу поволокли в амбар купца Полаткина, а тамаки уже полно наших казаков станишников – и молодые, и старики. А ентот комиссар пошёл в курень, где был станишный совет, к председателю Колюшке Коровину, царство ему небесное.

130

Цыбарка – ведро.

131

Стылая – холодная.

Дед Воробей замолчал, вздохнув, перекрестился на образа и долго сидел с опущенной головой, видимо вспоминая далёкие лихие годы. Затем, что-то ворча себе под нос, из кисета дрожащей рукой высыпал на маленький листок газетной бумаги самосад и, скрутив «козью ножку», молча закурил, закашлялся.

После долгой паузы он продолжил:

– Да-а-а. Так вот, Колюшка Коровин, наш председатель и сказал ентому питерскому комиссару, што мой старшой – красный командир в Первой конной и сражался с Врангелем и Махно, а потом и на Кавказе, где его дюже ранило. В ентот же вечор меня ослобонили [132] . А вот Егория, медальки и шашку так и не возвернули. Какая-то стервь из нашей станицы гутарила красному командиру, што у мени есть пулемёт и гранаты. И принял я через это лютое здевательство. Да-а-а.

132

Ослобонили – освободили.

После этого дед Воробей вытер утиркой слёзы на покрасневших глазах и долго молча, опустив голову, смотрел в пол, изредка подкашливая. Было уже довольно поздно, и я собирался уходить, как дед вдруг поднял голову и, хитро посмотрев на меня, тихо сказал:

– Лександра, а вот после мятежа ночью в станицу вокат тайно прибёгли на двух пристяжных, запряжённых в пичкатные сани [133] , два брата Гудожниковых – Федосей, твой прадед, и твой тёзка Лександр. Это сынки маво двоюродного брата Ивана. Они служили в шестой сотне Сибирского конного казачьего полка. С собой у них был тяжалюшший рундук [134] . Што в рундуке было, я не знаю, но Федосей гутарил, што там была полковая касса. Они ентот рундук ночью кудай-то заховали [135] , когда шли в отступ. Я што разумею, ентот рундук до сих пор спрятан. Лександра, я слыхал, што есть какой-то прибор, как бинокль. Тока в него можно видеть, што лежить под землёй.

133

Пичкатные сани – расхожие розвальни.

134

Рундук – сундук.

135

Заховали – спрятали.

Я засмеялся и поведал деду о существовании миноискателя.

Было уже далеко за полночь. Лизавета спала на печи, и только изредка раздававшийся сухой кашель деда Воробья нарушал тишину. Было видно, что он был возбуждён от нахлынувших воспоминаний и пытался мне что-то ещё рассказать, но я ему тихо сказал:

– Дедуня, уже довольно поздно, вон и Лизавета уснула, да и бабушка Екатерина наверняка беспокоится обо мне. Можно я завтра вечерком к вам загляну?

Мой неугомонный собеседник как-то сник, было видно, что он явно устал. Я попрощался с дедом и вышел на улицу.

Чёрное бархатное небо было покрыто яркими, мерцающими звёздами, месяц освещал землю. Слабое дуновение тёплого ветерка приносило степной полынный запах. Над станицей стояла звенящая тишина, изредка прерываемая далёким брёхом кобелей. Под впечатлением рассказов деда Воробья мне казалось, что вот сейчас из-за поворота дороги с топотом и храпом лошадей, гиканьем казаков вылетит сотня и пронесётся вдоль станицы в неведомую даль. Но было тихо и сонно. Со стороны реки бесшумно и медленно поднимался густой, клочковатый туман. И вот после этого прошло много лет, и эта история со спрятанной полковой кассой получила своё неожиданное продолжение, о котором я поведаю далее.