Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки (сборник)

– Может, я не все знаю?

– Утиный цветочек, мы с тобой не знаем миллионов восемь разных штук! – Дети ошарашенно замерли на пороге задней двери. Я протянул им пакет. – Вам подарок от почитателя. До завтрака не сильно увлекайтесь!

Одеваясь к службе, Мэри проговорила:

– Хотела бы я знать, что это было.

– Ты про Марулло? Признаюсь, дорогая, я и сам хотел бы знать.

– Пакет дешевых леденцов…

– А тебе не кажется, что все ясно как божий день?

– Не понимаю.

– Жена у него умерла, детей нет. Подружки тоже. Он стареет. Возможно… вдруг ему просто одиноко?

– Никогда он к нам не приходил. Пока ему одиноко, попроси-ка его о прибавке! Навестил он не мистера Бейкера, а именно тебя.

Я принарядился, что луг по весне, – добротный темный костюм (мой Похоронный Черный), сорочка с воротничком, таким белым, что солнечные лучи отражались под прямым углом, возвращаясь обратно к светилу, небесно-голубой галстук в мелкий горошек.

Неужели миссис Марджи Янг-Хант сподобилась наслать бурю? Иначе откуда узнал Марулло? Вариант только один: мистер Шельмец рассказал миссис Янг-Хант, она – Марулло. Марджи я не доверяю, с чем себя и поздравляю. Кто же знает почему? Ну, никак я не пойму. С этой песенкой в голове я отправился в сад за белым цветком в петличку – в честь Пасхи. В углу между фундаментом и дверью в подвал есть защищенное от ветра местечко, где земля прогревается от домового котла и ловит каждый лучик зимнего солнца. Там растут белые фиалки, принесенные мною с кладбища, где они разрослись по могилам моих предков. Я сорвал три крошечных цветка с львиными мордочками для себя и собрал ровно дюжину для моей любимой, окружил букетик бледными листочками и крепко обернул фольгой, припасенной с кухни.

– Ах, как мило! – воскликнула Мэри. – Сейчас найду булавку и приколю.

– Самые первые цветы в этом году, моя сливочная курятинка. Я твой раб! Христос воскрес! Мир снова в порядке!

– Прошу, не шути со святым, дорогой.

– Что ты сделала с волосами?!

– Нравится?

– Восторг! Всегда так делай.

– Я сомневалась, придется ли тебе по вкусу. Марджи сказала, что ты даже не заметишь. Вот она удивится! – Мэри надела шляпку с цветами – ежегодное весеннее подношение Эостре. – Нравится?

– Еще как!

Потом досмотру подверглись младшие Хоули; уши, носы, парадные туфли – ничто не осталось без внимания, хотя они сопротивлялись до последнего. Аллен так сильно набриллиантинил волосы, что не мог моргать. Каблуки ботинок были не чищены, зато челка на лбу лежала небрежной летней волной.

Эллен выглядела безупречно. По крайней мере снаружи. Я решил снова рискнуть.

– Эллен, – проговорил я, – ты изменила прическу. Тебе очень к лицу! Мэри, дорогая, не правда ли?

– Ах, Итан! Она начала прихорашиваться, – умилилась Мэри.

Мы построились в процессию, вышли по подъездной дорожке на Вязовую улицу и направились к Порлок-стрит, где стоит наша церковь с белой колокольней, целиком содранная с творения Кристофера Рена. Мы стали частью растущего людского потока, в котором каждая женщина восхищалась чужими шляпками.

– Я тоже придумал шляпку для Пасхи, – заметил я. – Скромненькая, без полей – просто терновый венец из золота с рубинами в виде капель на лбу.

– Итан! – грозно нахмурилась Мэри. – Вдруг тебя услышат!

– Впрочем, вряд ли она войдет в моду.

– Ты отвратителен! – воскликнула Мэри, и я с ней был более чем согласен. Интересно, как бы отреагировал Бейкер, сделай я комплимент его волосам?..

Наш семейный ручеек соединился с другими потоками, церемонно их поприветствовал и влился в единую реку, текущую в епископальную церковь Святого Фомы – здание средней величины, чуть выше других строений в центре.

Когда придет время открыть сыну житейские тайны, о которых он, вне всякого сомнения, уже осведомлен, надо не забыть про похвалу прическе. Вооруженный этим знанием, он далеко пойдет – насколько пожелает его распутное сердечко. Однако следует помнить и еще кое-что. Женщин можно пинать, бить, бросать, тащить за руку или толкать, но ни в коем случае нельзя портить им прическу. Обладая этим знанием, он станет королем.

Бейкеры поднимались по ступеням прямо перед нами, и мы обменялись чинными приветствиями.

– Надеюсь, за чаем увидимся.

– Да, конечно. Счастливой Пасхи!

– Неужели это Аллен? Как вытянулся! И Мэри-Эллен! За ними не уследишь – растут как на дрожжах.

Церковь, в которой вырос, навсегда остается родной. Я знаю все потайные уголки, все запахи церкви Святого Фомы. В той купели меня крестили, возле алтарной ограды я принял конфирмацию, вон на той скамье Хоули восседали бог знает сколько лет, и это вовсе не фигура речи. Должно быть, святость места въелась в меня глубоко, потому что я отлично помню каждый из случаев осквернения храма Божьего, а было их преизрядно. Думаю, я до сих пор помню все места, где нацарапаны мои инициалы. Как-то раз мистер Вилер застал нас с Дэнни Тейлором над молитвенником с булавкой (мы выкалывали одно грязное словцо) и наказал, но на всякий случай ему пришлось пролистать на предмет ругательств буквально все молитвенники и псалтыри.

Как-то раз на скамье под кафедрой произошло нечто ужасное. Я тогда облачался в ажурную комжу, носил за священником крест и пел мощным дискантом. Службу вел епископ, славный старичок с лысиной, что вареная луковица; мне казалось, что вокруг нее чуть ли не нимб сияет. И вот я, в религиозном угаре, в конце процессии воткнул крест в специальное гнездо, а латунную защелку закрепить забыл. Во время чтения второго отрывка из Библии я с ужасом увидел, что тяжелый латунный крест закачался и низвергнулся на беззащитную святую плешь. Епископ рухнул, как корова под ударом мясницкого топора, и мне пришлось уступить комжу мальчику, который пел гораздо хуже меня, – Вонючке Хиллу. Он стал антропологом, живет где-то на Западе. Это происшествие наглядно меня убедило, что одних намерений – добрых или злокозненных – недостаточно. Иногда в игру вступает случай, или судьба, или еще что-нибудь.

Мы досидели службу до конца и услышали новость, что Христос воскрес. И, как всегда, по моей спине пробежали мурашки. Я причастился с радостью. Аллен и Мэри-Эллен еще не приняли конфирмацию и здорово скучали, поэтому на них приходилось строго поглядывать. Однако Мэри способна прожигать взглядом даже толстокожих подростков.

На залитом солнцем крыльце мы пожимали руки, здоровались, снова пожимали руки и поздравляли соседей с праздником. Мы приветствовали друг друга по дороге на службу, мы повторяли слова приветствия после ее окончания – своего рода продолжение литании в виде демонстрации приличных манер, тихая просьба о внимании и уважении.

– Утро доброе! Как поживаете в этот чудный денек?

– Прекрасно, благодарю. Как ваша матушка?

– Стареет, стареет. Все болит, ничего не помогает. Я передам, что вы о ней спрашивали.

Слова несут не смысл, а ощущения. Действуем ли мы осознанно или чувство стимулирует действо и иногда мысль использует его в качестве орудия? Впереди нашей маленькой процессии на солнышко вышел мистер Бейкер, стараясь не наступать на трещины в асфальте; мать его уже лет двадцать как померла, однако ее спине по-прежнему ничего не угрожало. За ним семенила миссис Бейкер, с трудом подстраиваясь под неровный шаг супруга, – маленькая яркоглазая женщина-птичка, не хищница, а так, любительница зернышек.

Аллен, мой сын, шагал рядом с сестрой, и оба делали вид, что не знакомы. Думаю, она его презирает, а он ее на дух не выносит. Это может затянуться на всю жизнь, хотя позже они научатся скрывать свои чувства за розовым облаком любящих слов. Так вручи же им завтрак, сестра моя, жена моя, – сваренные вкрутую яйца и маринованные огурчики, сэндвичи с арахисовым маслом и фруктовым джемом, красные бочковые яблоки – и отпусти в мир плодиться и размножаться.

Так она и сделала. Они ушли, унося бумажные пакеты, каждый в свой отдельный мир.