Зима в горах
Шрифт:
Сделав над собой последнее судорожное усилие, он пересек тридцать ярдов, оставшиеся до двери, и постучал в нее несколько раз подряд. У него все-таки хватило выдержки не замолотить в дверь кулаком со всей мочи. Тем не менее стук его был громок и нетерпелив, и старая женщина, сидевшая там в своем добровольном затворничестве, не могла не понять, что случилось что-то дурное. Но голос ее был, как всегда, тверд, когда она откликнулась из своей качалки у очага:
— Dowch i mewn! [49]
49
Войдите! (валл.)
Роджер
«Миссис Джонс», — произнес он, тихонько притворяя за собой дверь.
«Гэрет с вами?» — спросила она.
«Нет, — сказал он. — Гэрет остался сегодня на ночь в Карвенае».
«Зажгите свет, — сказала она, — подойдите сюда и расскажите мне, что случилось».
Роджер повиновался. Она сидела, как всегда, возле электрического камина, а в очаге был приготовлен уголь, чтобы Гэрет, как только придет, мог его растопить. Роджер сел и протянул руки к камину. Тепло немного успокоило его; он уже не чувствовал себя как дикий зверь, затравленный в ночи.
«Прежде всего — Гэрет в порядке», — сказал он.
«Но его обидели. Его кто-то обидел», — тихо сказала мать.
«У него сломано запястье», — сказал Роджер.
«Он попал в аварию?»
«Нет, это не авария».
Она молча ждала, но видеть, как нервно стиснуты ее пальцы, было невыносимо.
«Я не хочу вас обманывать, — сказал Роджер. — На него напали».
«Где он?» — спросила она громче и как-то более звонко.
«Отдыхает, — сказал Роджер. — В больнице».
Она поднесла руку к горлу, но тут же тихо опустила ее на колени.
«Он в больнице?»
«Ему просто надо немножко отдохнуть, — сказал Роджер. — И руку ему там вправят».
«Кто это сделал?» — спросила она.
«Они удрали. Но, понятно, каждому известно, кто их натравил».
«Это Дик Шарп, — сказала она. — Он пришел сюда к нам как-то в субботу выпить чашку чаю. Они оба были тогда еще мальчишками и ходили в школу в Лланкрвисе. Он мне сразу не понравился. У нас неслась одна из куриц, и они с Гэретом, когда играли после чая, нашли яйца. Но Дик Шарп тут ничего не сказал, а уходя, украл яйца, спрятал их в шапку и потом продал в поселке».
Роджер хмыкнул что-то подходящее к случаю, но он видел, что мать его не слышит. Она напряженно вспоминала и всецело ушла в себя. Она сидела напротив него в ровном отблеске электрического камина, но мыслями была далеко. Перенесясь на сорок лет назад, она стояла в растворенных дверях и глядела, как ее Гэрет, ее горбатый сын, которого она так неистово любит, спускается с холма, направляясь в школу, где его целый день будут пихать и толкать бездумные, жестокие и нормальные дети.
Она тихонько покачивалась в своей качалке, Лицо ее было сведено болью.
«Гэрет bach, Гэрет bach, [50] » — прошептала она.
Роджер подождал, пока ее мысли вернутся к нему, и, когда ему показалось, что она очнулась от своих дум, сказал осторожно:
«Я переночую сегодня здесь».
«Переночуете здесь? —
переспросила она. — Почему?»«Чтобы не оставлять вас одну, — сказал он твердо. Так Гэрету хотелось бы.
„Он так сказал?“
„Я его не видел. Это Айво и Гито… нашли его. Потом Гито привел сюда автобус. Но я знаю, что Гэрет не хочет, чтобы вы были одна“.
50
Сынок (валл.).
„Я сама справлюсь, — сказала она. — У меня все под рукой“.
„Вам, может быть, неприятно, что я тут останусь?“
„Нет, — сказала она и немного помолчала. — Нет, я не потому“.
„Мне бы хотелось остаться у вас, спокойнее было бы на душе, — сказал он. — И я уверен, что Гэрет тоже этого хотел бы“.
„Ну что ж, — сказала она. — Вы можете расположиться на диване“.
У Роджера отлегло от сердца. Только тут он осознал, как велик был страх, который он старался подавить в себе. Кажется, ему легче было бы умереть, чем окунуться снова в эту черную ночь, навстречу тому неведомому, что подстерегало его там.
„Можно, я задерну занавески и разожгу огонь?“ — спросил он мать.
„Да, — сказала она. — И можете вскипятить чайник, выпьем с вами по чашечке чаю“.
Он разжег огонь и, когда убедился, что пламя хорошо занялось, прошел в кухню — кухню Гэрета, аккуратно прибранную и чистую, как корабельная палуба.
Чайник, чай, молоко и сахар — все оказалось наготове. Через несколько минут Роджер и мать уже держали в руках по дымящейся чашке чаю.
„А как насчет ужина?“ — спросил Роджер.
„Поужинайте, — сказала она. — Если не хотите возиться со стряпней, есть хлеб, свежий сыр“.
При упоминании о сыре Роджер внезапно почувствовал голод и вскочил, чтобы пойти на кухню.
„А вы бы что поели?“ — спросил он.
„Я есть не хочу“, — сказала мать.
„Может быть, кусочек хлеба с сыром?“
„Нет, не хочу“.
Она сказала это так решительно, что он почувствовал: даже мысль о еде ей противна. Кусок застрянет у нее в горле от волнения. Его восхитила ее выдержка — вот как надо держать себя в руках!
Он отрезал ломоть хлеба, намазал маслом, положил сверху кусок сыра и вернулся к очагу.
„Извините, что я буду есть один, без вас“, — сказал он.
„Вам же надо работать“, — сказала она просто.
Годы суровой, трудовой жизни породили эти слова — тот жизненный обиход, когда мужчина должен быть накормлен, что бы ни случилось, должен подкрепить силы для нескончаемой работы — источника их существования. Работы? О какой работе могла теперь идти для них речь?
„Гэрет пока еще не сможет водить автобус“, — сказал Роджер.
„Какое запястье у него сломано?“ — спросила мать.
„Я не знаю. Но автобусом нужно управлять двумя руками, одной нечего и думать“.
„Значит, конец? — тихо спросила она. — Дик Шарп победил?“
Роджер молча жевал свой хлеб с сыром.
„По правде говоря, не знаю, — сказал он. — Автобус пока что в полной целости и сохранности стоит в гараже. Но он не выйдет на линию, пока Гэрет не сможет снова сесть за баранку, а когда это будет, я понятия не имею“.
„А вы не умеете с ним управляться?“ — опросила она.