Зима в Лиссабоне

Тут Оскар резко повернулся к Биральбо спиной и продолжил укладывать контрабас и чемоданы в салон машины. Когда он вынырнул оттуда, пианист стоял, опершись на открытую дверцу, и наблюдал за ним.

— Оскар, мне нужно кое-что у тебя спросить.

— Конечно. У тебя сейчас лицо как у полицейского.

— Кто платил за лечение? Сегодня утром я видел счет. Тут же страшно дорого.

— Спроси у Билли. — Оскар, не глядя на Биральбо, сделал шаг в сторону, спасаясь от излишней близости, и принялся вытирать платком потные руки. — Вон он идет.

— Оскар, — Биральбо встал прямо перед ним, заставляя остановиться. — Ты врешь по его просьбе, так? Он запретил тебе говорить, что Лукреция приходила сюда…

— Что тут у вас происходит? — Высокий и хрупкий, закутанный в широкое пальто, в шляпе, затеняющей лицо точно по линии очков, с сигаретой в зубах и футляром с трубой в руке, Билли Сван приближался к ним черным силуэтом на фоне света, лившегося из здания у него за спиной. — Оскар, пойди скажи водителю, что мы готовы ехать.

— Сейчас, Билли. — Оскар с облегчением, какое бывает, когда избежишь наказания, поспешил выполнять просьбу. К Билли Свану он относился со священным почтением, граничащим со страхом.

— Билли, — начал Биральбо и вдруг заметил, что голос у него дрожит, как после бессонной ночи или когда слишком много выпьешь, — скажи, где она.

— Что-то ты плохо выглядишь, парень. — Билли Сван стоял совсем рядом, но Биральбо не видел его глаз, только блеск очков. — Даже поболе моего смахиваешь на мертвеца. Ты разве не рад меня видеть? Старина Сван возвращается в царство живых.

— Билли, я спрашиваю про Лукрецию. Скажи, где ее найти? Она в опасности.

Билли Сван хотел было отстранить его и сесть в такси, но Биральбо не шелохнулся. Он не мог разобрать выражения его лица в темноте, отчего оно казалось еще более непроницаемым, размытым бледным пятном под полями шляпы. Билли Сван, напротив, прекрасно видел его: он стоял в луче света, лившегося из холла санатория. Билли поставил футляр с трубой на землю, после короткой затяжки, подчеркнувшей твердую линию его губ, выбросил сигарету и стал медленно стягивать перчатки, шевеля пальцами, будто они у него затекли.

— Видел бы ты сейчас себя, парень. Это ты в опасности.

— Билли, я не могу стоять тут всю ночь. Нужно найти Лукрецию раньше их. Они хотят убить ее. Они и меня чуть не прикончили.

Послышался скрип закрывающейся двери, за ним — шорох шагов по гравию. Оскар с таксистом шли в их сторону.

— Поехали с нами, — сказал Билли Сван. — Мы подбросим тебя в отель.

— Ты же знаешь, что я не поеду, Билли. — Водитель завел машину, но Биральбо все не отходил от передней дверцы. Он чуть дрожал от холода, озноба и страха опоздать, голова кружилась. — Скажи мне, где Лукреция.

№ — Можно ехать, Билли. — Из окна машины высунулась крупная кудрявая голова Оскара. Он недоверчиво взглянул на Биральбо.

«— Эта женщина на тебя дурно влияет, парень, — сказал Билли Сван, решительным жестом отстраняя Биральбо. Он открыл дверцу, положил инструмент на переднее сиденье и сухо попросил таксиста не торопиться. Он сказал это по-английски, но водитель тут же заглушил двигатель. — Может, в этом и нет ее вины. Может, это в тебе сидит что-то, что никакого отношения к ней не имеет, что разрушает тебя. Вроде виски или героина. Я знаю, о чем говорю, парень, и ты это прекрасно понимаешь. Мне достаточно глянуть тебе в глаза. Они у тебя сейчас совершенно такие, как бывают у меня после недели тет-а-тет с ящиком выпивки. Поехали. Запрешься у себя в номере. Мы сыграем двенадцатого и уедем отсюда. Сядешь в самолет, и все сразу станет так, будто тебя в Лиссабоне никогда и не было.

— Ты не понимаешь, Билли. Я прошу не ради себя. Я прошу ради нее. Они убьют ее, если найдут.

Не снимая шляпы, Билли Сван сел в машину и положил черный саркофаг с трубой себе на колени. Но дверцу пока не закрыл. Будто чтобы выиграть время, он зажег сигарету, затянулся и выпустил дым в лицо Биральбо.

— Ты вот думаешь, что ты искал ее кучу времени, а давеча случайно увидел в поезде. А на самом деле это она за тобой гонялась, а я не хотел, чтобы ты знал об этом. Я запретил ей встречаться с тобой. А она послушалась, потому что боится меня так же, как Оскар. Помнишь театр в Стокгольме, где мы играли перед моим отъездом в Америку? Она была там, сидела в зале. Специально приезжала из Лиссабона, чтобы повидать нас. То есть — тебя, я имею в виду. А чуть позже, в Гамбурге, я выставил ее из гримерки за пять минут до того, как ты приехал. Это она привезла меня сюда и заплатила за лечение вперед. У нее теперь много денег. Живет одна. Наверно, и сейчас тебя ждет. Она объясняла мне, как добраться до ее дома. С этой вот станции внизу каждые двадцать минут ходит поезд в сторону моря. Выйти надо на предпоследней остановке, сразу как увидишь маяк. Поворачиваешься к нему спиной и идешь с полмили, так чтоб море все время было по левую руку. Дом, она говорила, с башней, а вокруг сад. Около входа на заборе — табличка с названием по-португальски. Не спрашивай, что там написано: на этом языке я не способен запомнить ни слова. Волчий дом или что-то в этом духе.

— «Quinta dos Lobos» [22] , — донесся голос Оскара из темноты. — Я помню точно.

Билли захлопнул дверцу такси. Поднимая стекло окна, он продолжал бесстрастно смотреть на Биральбо. На какой-то миг, когда водитель яростно крутил баранку, чтобы вывернуть на дорожку между деревьями, свет фонаря озарил лицо старика. Оно было худое и напряженное и показалось Биральбо таким незнакомым, будто этот человек, чьих черт он не видел в продолжение всего разговора, был вовсе не Билли Сван, а какой-то мошенник.

22

«Волчья вилла» (португ.).

Глава XVI

Я помню, как в последнюю ночь в номере отеля Биральбо рассказывал мне свою историю много часов подряд, отравленный табаком и словами, прерываясь только на очередную затяжку, очередной глоточек из почти пустого стакана, в котором оставалось разве только немного льда. К трем или четырем часам он был уже бесповоротно одержим именами и местами, вспоминать которые начал так холодно, решившись говорить, покуда достанет ночи — не только этой, длящейся, мадридской ночи, которую мы сейчас переживали, но и той, другой, которая возвращалась вместе со словами, чтобы завладеть им и мной, словно скрывающий лицо враг. Биральбо даже не рассказывал мне историю, а был предательски захвачен ею, как иногда подчиняла его своей воле музыка, не давая передышек, не позволяя ни замолчать, ни подумать. Но ничего из этого не выдавали ни его медленный и спокойный голос, ни глаза, которые больше не смотрели на меня, а пристально изучали то пепел на кончике сигареты, то лед на дне стакана, то задернутые занавески на балконе — время от времени я приоткрывал их, без облегчения отмечая, что с противоположного тротуара за нами никто не наблюдает. Он говорил отстраненным тоном, словно описывая со всеми подробностями чью-то чужую жизнь, будто делая признание: может, он и не хотел останавливаться, потому что знал, что больше мы никогда не встретимся.

— И тогда, — рассказывал он, — когда я узнал, где Лукреция, когда такси увезло Билли Свана, а я остался один на лесной дорожке, все оказалось как всегда, как когда я один шел по Сан-Себастьяну, зная, что у меня назначена встреча с ней, и чувствуя, что часы и минуты, остающиеся до того момента, когда я ее увижу, длиннее всей моей жизни, а бар или отель, где она меня ждет, находится на другом конце света. А еще этот страх, что она уже ушла или я не могу ее отыскать. Поначалу, в Сан-Себастьяне, по дороге к ней, я оглядывал все встречные такси, боясь, что в одном из них уезжает Лукреция…

Он понял, что в забвении нет правды, а единственная правда, вырванная им самим из собственного сознания, с тех пор как он уехал из Сан-Себастьяна, скрывается в снах, где ни воля, ни злость не властны над ней, в снах, в которых ему являлось прежнее лицо Лукреции и ее ранимые ласки, такие, какими она дарила его пять или шесть лет назад, когда оба они еще были смелы и имели право на желание и невинность. В Стокгольме, в Нью-Йорке, в Париже, в неприветливых отелях, просыпаясь после целых недель без единой мысли о Лукреции, возбужденный или успокоенный мимолетным присутствием других женщин, он вспоминал и тут же терял сны, в которых теплая боль озаряла неприкосновенное счастье лучших дней, прожитых с ней, и исчезнувших ярких красок, которыми мир больше никогда не светился. Теперь, как в тех снах, он снова искал ее и ощущал ее присутствие в ночном пейзаже с рощами и холмами, стремительно влекущем его к морю. Он внимательно разглядывал все огоньки, боясь пропустить маяк и вовремя не сойти с поезда. Уже перевалило за полночь, и Биральбо в вагоне ехал один. Контролер сказал, что предпоследняя остановка будет через десять минут. Через овальное окошко было видно, как где-то далеко колышутся металлические части соседнего вагона, который тоже казался пустым. Он посмотрел на часы, но не смог сообразить, сколько времени прошло после разговора с контролером. Уже собираясь надеть пальто, в далеком окне Биральбо заметил лицо Малькольма, который следил за ним, прильнув к стеклу.

Биральбо поднялся с места. Мышцы затекли, колени болели. Поезд несся так быстро, что он едва мог стоять; правда, и Малькольм — тоже: он, чтобы сохранить равновесие, замер, широко расставив ноги, а дверь вагона покачивалась и ударялась о его тело, движимая порывами ледяного ветра, доносившегося до Биральбо вместе с монотонным стуком колес, скрипом деревянных частей и визгом металлических сочленений, которые на поворотах, казалось, вот-вот вылетят из своих гнезд. Биральбо, хватаясь руками за спинки кресел, бросился по проходу между сиденьями, попытался открыть противоположную дверь вагона, но у него ничего не вышло. Малькольм был уже так близко, что можно было различить блеск его голубых глаз. Абсурдным образом Биральбо упорно тянул дверь на себя, и поэтому она и не поддавалась, а когда поезд резко затормозил и он навалился на дверь всем телом, она распахнулась, и Биральбо, еле живой от испуга и головокружения, оказался на крошечной площадке, которая колыхалась у него под ногами, будто отверзаясь в пустоту, в пространство между вагонами, во тьму, где мелькали рельсы и дул ветер, от которого перехватывало дыхание и который прижимал его к оградке с перилами, едва доходившей ему до пояса, — за нее все-таки удалось ухватиться, когда, как подступающая тошнота, накатило ощущение, что он сейчас рухнет на рельсы.