Зимний Мальчик

Ольга думает, что Евтушенко интересует она, а мэтра интересует опера. Если на афишах будет «Стельбова О. и Евтушенко Е», а, вернее, «Евгений Евтушенко и Стельбова О.» — кого запомнят? Опять же деньги. Оперу — если пойдет по плану — поставят все музыкальные театры страны, числом сорок восемь. Вот уже деньжищи. Далее. Идти она будет с аншлагом — всегда, тут вопрос идеологии и воспитания, школы, вузы, трудовые коллективы просто обяжут её посещать, — это не считая, что и сама по себе опера недурна. Потому отчисления в пользу Ольги со всех театров составят тысячу рублей ежемесячно, это по минимуму. И продолжаться это будет, пока страной руководит наш дорогой Леонид Ильич, дай Бог ему здоровья. Лет десять, или около того. А еще экранизация, радиопостановки, две ударные арии непременно будут включать в концерты… Вот мэтры и предлагают совместную работу, то есть соавторство. И только обстоятельства не позволяют это соавторство навязать явочным порядком. То, что отец у Ольги — первый секретарь обкома. То, что подруга маменьки — Галина Брежнева. То, что новый муж маменьки — замминистра культуры. Да и сроки поджимают. Повезло.

Не повезло, а расчёт. Пусть подсознательный, но оттого не менее точный, чем я бы его произвел целенаправленно. Мой ночной Хайд — Хайд ли? — тому порука.

Остановились у Дома литераторов.

В ЦДЛ принимали в Союз Писателей пятнадцать человек разом. Декабрь, год закрывается, а план есть план. Ольга была самой юной, самой симпатичной, и вообще — нашей, черноземской звездой. Мы радовались искренне. Представляли её и Евтушенко, и Вознесенский, чье присутствие, да еще обоих, само по себе было большой редкостью. Ахмадуллина, правда, не пришла.

После церемонии — ресторан. Новые писатели проставлялись. Москва — город ордынский, со всякого требует дань. Деньги, еда, выпивка, а будет верёвочка — и верёвочка сгодится.

Время было не вполне ресторанное, но к шести пополудни большинство были тёпленькими. Были и тосты за юное дарование, числом три, и за великую русскую литературу, и, почему-то, за мужественных исследователей Арктики, видно, кто-то из новопринятых писателей был полярником.

Когда к Ольге полезли совсем уже с гнусными предложениями (имею в виду соавторство в опере), пришлось вмешаться.

— Дорогие мэтры и светила отечественной словесности! Довожу до вашего сведения, что не только поезд ушёл, но и рельсы разобраны. Но мы с Ольгой планируем написать новую оперу, условно — «Братская ГЭС», и вот тут ваше сотрудничество будет неоценимым.

— Ты, что ли, хочешь писать оперу по моей поэме?

— Видишь ли, Женя, — раз уж он перешел на «ты», это нужно принять, — и да, и нет. Поэма хороша, но чтобы она зазвучала на сцене, в ней нужно кое-что подправить, что-то изменить, что-то подшлифовать. Этим Ольга и займется.

— А ты наглец, — вдруг рассмеялся Евтушенко. — Уважаю. Ладно, — сказал он Вознесенскому, — идём, Андрюша, выпьем с горя. Молодые провинциалы нынче и сами с клыками.

Они направились к другим новопринятым.

— Ну что, девушки, уйдем сейчас, или подождем, пока люди упьются в зюзю?

— Зачем ты так… грубо? — спросила Ольга. — Евгений Александрович замечательный поэт.

— Превосходный, — согласился я. — Хочешь делать жизнь с него? Делай. В молодости он был дерзким до отчаяния, и никаких авторитетов не признавал. Он и сейчас такой же. Д’Артаньян, покоривший Москву. Другой бы на его месте пять раз в Бастилию загремел, а он как кошка, всегда приземляется на четыре лапы и с мышкой в зубах. Но мы за тебя будем бороться и запросто московскому мэтру иркутского розлива не отдадим.

— Я тебе, Чижик, не вещь, отдавать, не отдавать.

— Не вещь. Вещь, если сломалась, можно починить, или новую купить. А где купить новую Ольгу Стельбову?

И, когда мы покинули «Волгу» и шли к во входу в театр, я добавил:

— Андрея Николаевича двигают в ЦеКа. А за Евтушенко скандалы ходят по пятам. То он против ввода войск в Чехословакию выступает, то за Солженицына готов на баррикады идти. Случись новый скандал сейчас, а с Евгением Александровичем это запросто, и если в скандале будешь замешана ты, это будет не гирька, а пудовая гирища на чаше весов. Той чаши, что против назначения твоего отца. Потому потерпи. Вот в марте любые предложения о сотрудничестве, соавторстве, да хоть и другие, принимай, слова не скажу. А пока — годи.

— Ты откуда знаешь про папу? — спросила Ольга, помолчав.

— Was wissen Zwei, wisst Schwein, как говорит папаша Мюллер.

Потом был театр, опера, маменька блистала в роли Сюзан, после занавеса я зашел в гримерную, представил девушек, мы мило поболтали минут десять, и на том расстались. Видеться со мною завтра маменька желания не выказала, очень, говорит, занята, день расписан по минутам. Так оно у примадонн заведено.

Ну и ладно.

В два сорок пять я вспоминал Моцарта и стыдился написанного мной. Нет, не стыдился, стыдиться тут нечего, я старался. И вышло, в общем-то, неплохо. По нынешнему времени так и вовсе хорошо. Только великий Моцарт жил бедно, похоронен по третьему разряду в общей могиле, а я…

А я поджарюсь в огне фотонной бомбы, а потом, жареного, меня будут грызть крысы. Они-то, крысы, выживут.

Такое вот откровение.

Ничего, не запугаешь! Мы еще переломим судьбу о колено!

С таким настроением я проснулся и пошёл в душ.

Девушки решили всю пятницу посвятить магазинам, а я… Я пойду в Третьяковку, в палеонтологический музей, в кино, наконец. А вечером все мы отправимся восвояси, теперь уже не фирменным поездом, а простым. Андрей Николаевич останется, у него дела государственные, а мы уедем. Нас ждёт учёба.

Купе я опять выкупил целиком.

Глава 11 КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

29 декабря 1972 года, пятница

Наш препод, Михаил Михайлов, дело своё любил и знал. Не замыкался в сером томике «Истории КПСС», а охотно выходил за рамки.

Мне предмет нравился. Просто и без утайки нам рассказывали, как развалить империю. Конечно, только внешнюю канву процесса, но по капле воды проницательный человек может догадаться о существовании океана. Это не я сказал, это сказал Шерлок Холмс.

— Разрешите вопрос, — поднял руку Сеня Юрьев.

— Если по теме занятия — пожалуйста.

— Вот вы, Михаил Михайлович, говорите о роли личности в истории, — начал Сеня.

— Это не я говорю, это Плеханов. А расширил понятие Владимир Ильич Ленин в работе, которая так и называется «О роли личности в истории», и которую вы должны были законспектировать к сегодняшнему семинару.

— Я конспектировал, конспектировал, — Сеня потряс толстой, в девяносто шесть листов, общей тетрадью. — И как раз по этому поводу вопрос. Ленин в седьмом году с огромным риском для жизни по льду бежал в Финляндию.

— Положим, не бежал, а шёл, — поправил МихМих.

— Не суть. А если бы он провалился под лёд и погиб? Что стало бы с партией, с революцией, с Россией?

— Один умный человек, профессор Карл Хемпе, однажды сказал: «Die Geschichte kennt kein Wenn», то есть История не знает слова «если». Не таким был человеком Владимир Ильич, чтобы уйти под лёд.

— Но всё-таки, всё-таки?

МихМих усмехнулся:

— Думаете, вы первый задаёте этот вопрос? Не первый. Его и я задавал в ваши годы, и тоже не был первым. А ответ на него дал Салтыков-Щедрин, — он прикрыл глаза, припоминая: