Злая Русь. Зима 1237
Шрифт:
— Достаточно, Еруслан! Пусть он пройдет ко мне, я желаю говорить с сотенным головой!
«Сотенную голову» девушка особенно выделила интонациями — как бы демонстрируя мой далеко уже не самый низкий статус, что в какой-то степени оправдывает снисхождение до моей скромной персоны цельной княжны. И дружинник, недовольно поиграв желваками, отступил в сторону, открыв дорогу к девушке.
Взглянув же на нее, я не смог не восхититься неукротимым огнем, вспыхнувшим в глазах непокорной красавицы, мило зарумянившимся щекам — и высоко поднимающейся груди при каждом частом, взволнованном вздохе. Невольно, но искренне улыбнувшись Ростиславе, я почтительно поклонился ей — впрочем, не в пояс — после чего прямо спросил:
— Княжна, дозволь мне поговорить
Девушка замялась, не зная, что ответить, и невольно бросила на воинов встревоженный взгляд. Однако я картинно поднял пустые руки вверх, как бы демонстрируя мирные намерения, после чего мягко, успокаивающе произнес:
— Гриди могут нас видеть. Отойдем буквально на два десятка шагов в сторону.
В этот раз княжна твердо кивнула мне, после чего решительно шагнула вперед:
— Идем!
Под недовольным, прямо таки пышущим злобой взглядом Еруслана (обозначенного в моей речи как «кто-то») и явно читающимся неодобрением в глазах прочих дружинников мы отошли в сторону. При этом невольно возникла неловкая пауза, прерванная Ростиславой, требовательно спросившей:
— Ну, что хотел сказать-то?
М-да, не так я представлял себе начало нашего единственного разговора тет-а-тет — первого, и вполне возможно, последнего… Едва не выпалил сдуру все, о чем думаю и что чувствую — но в последний миг сдержался, осознав, что любые признания сейчас лишь оттолкнут от меня девушку, вынужденную объясняться на людях с каким-то младшим дружинником… Ну пусть даже сотенным головой.
Вместо этого я аккуратно достал из-за пазухи небольшую резную фигурку-свистульку в виде лошади. Ее подарила мне милая, светловолосая девчушка годов этак четырех в одном из поселений, где мы встали на привал, и где я в очередной раз предупреждал людей о скором приходе Батыя. Девочка эта вышла к нашему костру, когда мы трапезничали — и, посмотрев в ее любопытные, озорные зеленые глазки, разглядев лукавую, блуждающую на губах улыбку, я, не удержавшись, рассмеялся. А после пригласил ребенка поесть кулеша, протянув ей свою тарелку. Девочка же, немного помявшись, приглашение приняла и начала есть — а когда ее нашла встревоженная мама, потерявшая дитя, и с извинениями ее забрала, ребенок успел быстро протянуть мне лошадку, а после долго-долго махал мне на прощание маленькой ручкой…
И вот, эту самую игрушку — кстати, искусно, красиво ведь вырезанную — я протянул Ростиславе:
— Прими этот дар, княжна, на добрую память обо мне. Безделушка конечно, но… Все что есть. Сама слышала — нам прежде всех придется встречать боями орду Батыя. И голову сложить в той брани будет проще простого… А так хоть какая-то память останется у тебя обо мне — простом ратнике, по глупости своей возомнившем не пойми что…
Честно сказать, я вполне серьезно предполагал, что дочь Всеволода Михайловича обидно рассмеется над детской игрушкой и моей неуклюжей попыткой ее подарить. И тогда мне стало бы много легче — ведь тем самым девушка прочертила бы между нами непреодолимую черту, явно продемонстрировав, что она целиком и полностью разделяет позицию отца в отношении меня… Однако вместо этого Ростислава нерешительно протянула руку к деревянной лошадке — и в этот миг коснулась своими тонкими, теплыми и нежными на ощупь пальчиками моей кисти, отчего как кажется, мы оба вздрогнули… А после княжна подняла на меня свои глаза — два бездонных зеленых омута, в коих я успел разглядеть и волнение, и смятение, и жалость, и что-то еще, что царапнуло прям по сердцу! Разглядеть прежде, чем я буквально утонул в них, без всяких шансов выбраться из изумрудного плена очей самой красивой девушки на свете…
В себя же я пришел, когда Ростислава вдруг озорно улыбнулась, после чего с легким вызовом и насмешкой произнесла:
— У моего отца ты был смелее, рискнув головой — как и с Ерусланом. А перед девой, выходит, заробел?!
Наконец
сумев отвести глаза (причем разрыв визуального контакта сопровождался едва ли не физической болью!), я честно и серьезно ответил, не пытаясь что-либо умолчать:— В очи твои дивные заглянул — вот и заробел. Не знал, как подарок примешь… Слишком прост он. Ты достойна злата да самоцветов — и есть они, да далеко, правда…
Княжна неожиданно грустно ответила:
— Злата и самоцветов мне хватает. А вот игрушки такой никогда и не было… Сохраню ее, как память о тебе, смелый воин, пуще всех богатств сохраню!
Этот ответ был сродни признанию в ответных чувствах — и вновь посмотрев прямо в глаза Ростиславе, я разглядел в них такую бурю эмоций, что забывшись, едва не сделал шаг вперед, желая поцеловать! Однако, как только я начал движение, в очах красавицы промелькнул откровенный испуг — и она тут же быстро зашептала:
— Стой, дурак! Головы тебе не сносить, коли даже притронешься!
Она была права — а ее резкая отповедь подействовала как ушат холодной воды. Но тут же княжна вновь меня удивила, едва слышно произнеся:
— Мы уходим в Пронск, остановимся в погосте в двадцати верстах отсюда — я настою. Ночью, ближе к полуночи — тайком выйду к церковной ограде. Коли действительно люба, будешь ждать меня там…
После чего девушка резко отступила в сторону, ни разу не оглянувшись в мою сторону. Я на мгновение замер, ошарашенный услышанным — после чего не удержался от испуганного взгляда на дружинников, тяжело смотрящих в мою сторону. Вдруг что услышали?! Но вроде бы открытого возмущения или обещания скорой смерти в их глазах не читается — а княжна, молодец, тут же переключила на себя внимание гридей:
— Ну, чего замерли! Седлайте коней, нас ждут в Пронске!
…До самого вечера в моей груди буквально буря бушевала — хотя я старался не подавать вида и даже пытался сосредоточиться на вопросах подготовки дружины. А вопросов было много, вопросов важных — подбор людей, заготовка провизии и оружия, запаса стрел… Я обратился лично к Юрию Ингваревичу с просьбой выделить моей рати имеющиеся в войске немногочисленные самострелы — все же ведь первыми поганых встречать будем! В итоге организационные вопросы меня захватили так, что я действительно сумел отвлечься — но как только пришла пора снедать вечером, я предупредил дядьку, что хочу покататься на Вихре, взбодриться, отвлечься… А сам поскакал вслед ушедшему отряду Еруслана и Ростиславы.
Как же я боялся, что не успею, что собьюсь с пути по ночной дороге… Что княжна не сумела уговорить дружинников встать в погосте на ночлег… Что она просто проспит! Или передумает выходить мне на встречу… Охваченный лихорадочным возбуждением и одновременно окрыленный будущей встречей, я то подгонял верного жеребца, заставляя его лишний раз сорваться на рысь, то вновь тормозил, понимая, что могу загнать верного боевого товарища…
Но в итоге к погосту я вышел как раз ближе к полуночи — по внутренним ощущениям. Постаравшись провести Вихря по околице так, чтобы собаки поменьше лаяли, да чтобы кони дружинников не заржали громко, почуяв моего скакуна, я подступил едва ли не к самой ограде стоящей на отшибе церкви. И только-только успел привязать жеребца к крепкому молодому деревцу, насыпать в торбу ему овса да скинуть с себя пропотевшую одежду, быстро обмывшись из бурдюка и накинув свежую рубаху — как различил одиноко приближающуюся к храму тонкую девичью фигуру, облаченную в уже знакомое мне синее платье!
Сердце мое забилось так часто и сильно, как, наверное, еще никогда в жизни! Даже не пытаясь таиться, я выскочил из зарослей, где привязал жеребца, и поспешил навстречу едва различимой при свете луны девушке, испуганно шарахнувшейся назад.
— Это я — Егор!
Вовремя я предупредил — как кажется, княжна была готова побежать назад от испуга! Все ж таки ночь на дворе, неспокойное, мистическое и одновременно с тем страшное время… Но услышав мой голос, девушка облегченно выдохнула, и тут же с недовольством, негромко прикрикнула: