Зловещие забавы славянского бога
Шрифт:
* * *
– Эх, Синюга! И заживём мы с тобой скоро. – продолжал мечтать Василий, шагая с бродяжкой по шпалам. Он так увлёкся своими полупьяными иллюзиями, своим придуманным миром, что и не обращал внимания на безумный грохот, мчавшегося по соседнему пути поезда.
– Ты разве не слышишь? – крикнула ему прямо в ухо бомжиха.
– Чего? – вопросительно кивнул головой Угрюмый.
– Вроде, гудит что-то. – продолжала орать не менее пьяная нищенка, тащившая за собой весь свой скарб.
– Сейчас посмотрим. – завертел головой Васька. А когда оглянулся назад, то мгновенно понял, что уши его уже давно
Машинист электровоза, ещё издали увидел на своём пути кое-как плетущихся оборванцев. Включив звуковой сигнал, он ещё и попытался остановить многотонный состав, успевший разогнаться до приличной скорости. Однако уж слишком длинным был тормозной путь, да встречный «товарняк», заглушавший его гудок, так и не позволили ему предотвратить трагедию. Оба бомжа, словно мошки, в буквальном смысле, были размазаны о буферную часть локомотива.
Мгновенная смерть – это такой исход, при котором погибший, расставаясь с жизнью, практически не испытывает каких-либо мучений. Именно такая участь настигла участников похода «за счастьем», под колёсами скорого поезда «Москва – Владивосток», в трёх километрах от Омского железнодорожного вокзала.
«Как же так получилось, что я ничего не почувствовал? Просто приподнявшись над пронёсшимся прямо подо мной электровозом, я взял, да и взмыл в самое небо! А где, кстати, Синюга?»
«Заруби себе на носу: никакая я тебе не Синюга!.. Отныне, прошу обращаться ко мне, как к Раисе Максимовне!»
«Во, дела! Я разговариваю, не открыв рта. Не иначе, телепатия. Очевидно, она летит где-то рядом и мы можем общаться с ней мысленно. Во, чудеса!..»
10 ИЮЛЯ 1991 ГОДА. ТА ЖЕ НОЧЬ
– Юрий Александрович Громов, родившийся 5 марта 1950 года, умерший 10 июля 1991-го, в 3:57 местного времени от инфаркта? Это так? – тихо произнёс чей-то голос.
– Верно. – ответил Юрий, оглядываясь по сторонам, в надежде увидеть того, кто задал ему сей вопрос. Однако ничего, кроме белого, как молоко, и все обволакивающего тумана, он так и не различил.
Только что, пролетев белоснежный, витиеватый и длиннющий коридор, он оказался в каком-то непонятном безграничном и невесомом объёме.
Абсолютная тишина и покой этого, ни то безразмерного сосуда, ни то безграничного помещения – создавали комфортные условия для фривольных и абстрактных размышлений. Они же располагали и к простому, беспечному разговору. Потому Громов с нетерпением и ждал продолжения начатого было диалога. Вот только следующего вопроса, так и не последовало. За то, после гнетущей и продолжительной паузы, переполняемой звенящей тишиной, Юрий Александрович вдруг.… Нет, он не увидел и даже не услышал, а скорее ощутил каким-то неведомым ему чувством, появление в том же самом пространстве ещё кого-то.
– Кто здесь? – с опаской осматриваясь по сторонам, поинтересовался Громов.
Однако вместо ответа, Юрий Александрович вновь услышал уже знакомый ему тихий и успокаивающий голос.
– Василий Иванович Угрюмов, родившийся 18 ноября 1945 года, погибший 10 июля 1991-го года, в 4:07 местного времени, в трёх километрах от омского железнодорожного вокзала под
колёсами пассажирского поезда? Правильно?– Очевидно, так оно и было. – тяжело вздохнув, ответил мужской бас. После чего, добавил. – Не ужель, действительно, отмучился?
«А ни тот ли это Василий Иванович? Мой заводской наставник? – неожиданно для самого себя вдруг припомнил Громов. – Мы же с ним, лет пять в одной бригаде трудились. У нашего Василия Ивановича, помниться, жена умерла. А после, ещё и дом сгорел. Да. Мужику, уж точно не позавидуешь!»
«Я это, я. И на заводе я ишачил, и жену потерял, и дом мой сгорел. А ты, кто таков будешь?» – ответил мужской бас.
«О, как оно было, на самом деле! – Громов уловил ещё один, уже женский голос. – Оказывается, жена твоя умерла и дом твой сгорел. Выходит, не было ни армии, ни полковника, ни Москвы? Получается: ты врал мне с самого начала. А я то, дура, уши развесила!»
«Чудно. – в удивлении усмехнулся Юрий Александрович. – Я лишь невзначай подумал, а мою мысль не только услышали, её тут же принялись обсуждать!»
«А собственно, чего ж ты хотел? – усмехнулся мужчина, назвавшийся Василием. – Ведь мы умерли. Теперь ни украсть, ни пёрнуть – всё на виду. Прямо, как в общей бане. К тому же глухо, как в танке. И кто ты, бывший человек, есть? Или кем, по крайней мере, недавно был?»
«Громов я, Юрий Александрович.» – гордо представился Юрий.
«Ну конечно, я тебя помню: и работали, и пили вместе. Не плохим ты был парнем. Ну, разве что, с небольшой гнильцой. Так этого у нас у всех с избытков. Видала Синюга, каких орлов я из дворовой шпаны, в мастера выводил. – порадовался за себя Угрюмов.
«Предупреждала, ведь. – огрызнулась женщина. – Забудь это проклятое слово: Синюга!»
Перекрёстный огонь мыслей и взаимных недовольств прервал Голос извне.
– Раиса Максимовна Пластинина, родившаяся 19 августа 1951 года и погибшая в трёх километрах от омского железнодорожного вокзала, под колёсами пассажирского поезда, 10 июля 1991 года, в 4:07 местного времени?
– Да. Это я. – дрожащим голосом ответила женщина. – Не ужель, на самом деле, всё? Я умерла, так и не увидев свою кровиночку, своего сыночка?
«Интересно. И куда нас теперь отправят из этого приёмника-распределителя?» – мимолётом подумал Громов.
«Известно куда. Соберут сейчас всех, откинувших ласты нынешней ночью. И по этапу, в Рай или куда подальше!» – усмехнулся Василий.
«Рай? – в презрительном удивлении переспросила Синюга. Через многие годы она впервые услышавшая своё настоящее имя. – А ты его заслужил?»
«Да кто ж его знает? – хихикнул Угрюмов. – Быть может, как раз я его и достоин. Почитай, полжизни скитался в нищете, да в рванье. Ну, чем не образ бытия, святого мученика?»
«Сволочь ты, и скотина, а не святой скиталец. Жену свою, покойную, стервой называл. Да как только твой язык поганый повернулся?»
«Ни тебе, дура, меня судить! – рявкнул Василий. В отместку он попытался нанести ответный укол. – Умная, мля. Между прочим, я своих детей по детдомам не распихивал.»
«Не тронь, тварь, своими вонючими мыслями моего сыночка. Это лишь моё личное горе. И если хочешь, трагедия всей жизни. За ту глупость, я тысячи раз себя прокляла. И, в отличие от тебя, лоботряса, ни на какой рай вовсе не претендую. Уж лучше ад. Самый жуткий и ужасный. Дабы полностью искупить все свои земные грехи.»