Змейские чары

И внезапно княжич понимает, что, хоть яблоня больше не выткана, она по-прежнему служит ширмой для чего-то… или кого-то. На него смотрят из ветвей. Он не видит явных признаков того, что там кто-то спрятался, просто ощущает всем телом его присутствие.

Он вскакивает, одновременно натягивая тетиву лука, и стрела в его руке будто рвется вперед сама по себе, еще до того, как он ее отпускает. Шорох делается нестерпимо громким, и на краткий миг в листве мелькают чьи-то глаза. Войку судорожно вздыхает…

…и просыпается. Уже утро; на яблоне не осталось ни единого плода.

А дальше?

Все очень просто.

Войку почти ничего не говорит и лишь краем уха слышит насмешки братьев, плач матери, раздраженные слова отца, который, похоже, всерьез надеялся на другой исход. От топора на неумелых ладонях появляются кровавые мозоли, но он ничего не замечает и, пока дворцовый лекарь мажет их дурно пахнущей мазью, мыслями снова и снова возвращается в минувшую полночь, пытаясь воскресить перед мысленным взором гобелен ветвей-нитей, чтобы понять: кто же за ним прятался? Чьи глаза княжич успел заметить перед тем, как позорно уснул?

И куда улетела стрела, раз ее не нашли?

Впрочем, искали не слишком усердно.

Он прощается с отцовским замком навсегда, целует напоследок бледную мать и отправляется в дальний путь. Монастырь Калу-Гастру — место необычное. О нем в преданиях говорят, на волоске подвешен, на соломинку опирается, намекая не то на чудо, не то на магию. На самом деле Калу-Гастру расположен в скале — не в скалах, не на скале, а именно в скале, в пещерах, к которым за сотни лет монахи пристроили наружную часть, похожую на ласточкино гнездо колоссальных размеров. Но все же сердце монастыря спрятано в толще камня, и его обитатели по много месяцев кряду не видят солнца, смиренно переписывая книги при свечах и лучинах.

Говорят, это колдовские книги, но, чтобы хоть коснуться одной из них, сперва надо стать послушником и как следует потрудиться. В скальной обители нет недостатка в делах, которые можно поручить юноше, даже хилому, даже княжеского рода. О последнем никто и не вспоминает. Он подметает, чистит, штопает, строит, добывает камень, расширяет пещеры; он становится жилистым и крепким, но остается очень худым и постоянно кашляет не то от холода, не то от пыли. Каждый прожитый в монастыре год рисует на его лице в три раза больше морщин, чем положено по возрасту.

Когда Войку разрешают войти в особую келью со столом и лучиной, когда приносят книгу, его коротко остриженные волосы уже наполовину седые. Он с трепетом касается страниц, исписанных строчками на незнакомом языке. Это колдовская книга, но ему не суждено познать сокрытые в ней истины. Так решил настоятель.

Ошибся.

На десятой странице книга начинает разговаривать с Войку. Она шуршит, пощелкивает, пищит и курлычет, и в потоке звуков прослеживается рисунок, с каждым днем все более понятный. Книга обещает открыть двери — множество дверей, дверей немыслимых, дверей прекрасных и ужасных, — соблазняет ключами, уводящими вниз лестницами, фиолетовыми небесами, с которых светят не звезды, а очи наказанных ангелов. Пальцы, испачканные в чернилах, не удается отмыть, и, когда наступает время отдыха, Войку еще долго лежит, разглядывая во мраке растопыренную ладонь, как будто его глаза обрели способность различать виды темноты.

Иногда из Калу-Гастру уходят, но не в мир, а дальше в горы. Туда, где из всех растений — лишайник и безымянные колючие кустики размером с ладонь младенца; из живых существ — изредка пролетающие в вышине птицы; из воды — роса на камнях поутру. Это самое безопасное место в мире, потому что до него никому нет дела.

На пятый день Войку попадается годная пещера — будь она ближе к живым землям и поселениям людей и змеев, ее бы обязательно кто-то облюбовал. Скальная кошка, стригой, балаур. Он из последних сил забирается внутрь, садится, скрестив ноги, и засыпает, свесив голову. Ему снится ночной сад, полный загадочных звуков; яблоня, для гобелена сдернувшая ветвями звезды с неба; и глаза, те глаза…

Из пересохшего горла, из самых глубин мучительно исхудавшего тела рвется тихий стон.

С последним ударом сердца он открывает глаза и вместо обрисованного каменной рамой, ослепительно-синего горного неба видит перед собой…

…стрелу, сорвавшуюся с тетивы.

Кратчайший миг спустя с яблони слетает Вихрь. Когда существо обрушивается на Войку, он чувствует его плотность и вес, но оно по-прежнему выглядит как ветер, самую малость темнее ночной тьмы. Лук отлетает в сторону, стрелы высыпаются из колчана. Княжич пытается ударить наугад — впрочем, не совсем наугад, ведь Вихрь вокруг него, повсюду! — но ткань бытия расступается перед его кулаком, чтобы вновь сомкнуться на запястье, рвануть, повалить. Затылком о камень; искры из глаз. Войку понимает, что распят на земле, что обе его руки — на левой саднит то место, которое он щипал, чтобы не уснуть, — так плотно к ней прижаты, словно угодили под каменные жернова. Кости трещат, но пока выдерживают. Он зажмуривается, ощущая дыхание Вихря кожей, потом открывает глаза — ничего не изменилось. Не пещера, а полуночный сад. Не безоружный монах против холода и голода, а безоружный юноша против безымянной и бесформенной, но очень опасной твари. Не соблазны черной книги, а соблазны золотых яблок.

Или…

Войку вспоминает, что не безоружен. У него есть нож в сапоге. Но как…

Вихрь не теряет время зря, хотя его действия невозможно понять или объяснить. Рывок — с Войку сорвали пояс, и уже не важно, что у Вихря нет рук или лап, он и без них справляется. Громкий треск ткани, и ночной холод кусает за живот, за грудь, которые больше не прикрыты сорочкой и кафтаном. Чего хочет Вихрь? Что он делает? Зачем? Мысли стаей обезумевших птиц рвутся прочь из клетки разума, остается лишь одна: добраться до ножа.

И в тот момент, когда тело пронзает жуткая боль, словно раскаленный прут приложили к коже от ключицы до пупка и прожгли ее до живого мяса, эта мысль обретает невиданную силу и мощь. Войку резким движением изгибается, выхватывает нож. На миг застывает с оружием в руке, балансируя на краю пропасти.

Вихрь запускает незримую, но вполне ощутимую когтистую лапу ему под кожу.

Войку с бессмысленным воплем бьет, не видя, куда…

… — И что же было дальше? — спрашивает мальчик.

Князь гладит его по темным волосам. В комнате горит свеча. Мальчику семь лет: достаточно много, чтобы упражняться во дворе с игрушечным мечом под присмотром учителей и учиться ухаживать за лошадьми. Княжичей с детства учат воевать, особенно если княжич пока что единственный сын. Слава всем богам, совершенно здоровый и сильный.

Только вот темноты боится и просит, чтобы кто-то из родителей по вечерам рассказывал ему сказки. Сегодня очередь отца.

— Все закончилось хорошо, — говорит тот с улыбкой, понимая, что, если длить историю дальше, сон уйдет и мальчик потребует еще одну сказку, — такое вполне могло закончиться выговором и слезами. — Войку попал змею прямо в третий глаз, и гад умер на месте. Потом прибежали стражники и спасли его раньше, чем он мог бы истечь кровью. Отец был восхищен его доблестью… и позже, когда старшие братья погибли на войне… он унаследовал трон. Правит до сих пор — сурово, но справедливо.

— И у него есть сын, — сонно улыбается мальчик.

— Есть, — соглашается князь.

— Можно потрогать?

Князь вздыхает, но подчиняется — позволяет мальчику запустить ладонь в вырез сорочки, чтобы нащупать шрам, начинающийся от ключицы, идущий прямо вниз, по грудине, по животу… Шрам толстый, грубый, при свете дня выглядит жутко, а на ощупь кажется ползущей по телу змеей. Мальчик восторженно охает, что-то бормочет и опять улыбается. Он гордится отцом.

Наконец-то уложив княжича, хозяин замка выходит из комнаты и по пустынным коридорам направляется в супружескую опочивальню. Полы его заморского халата, добытого в одном из славных походов, развеваются, словно темные крылья. Слуги торопятся убраться подальше от этой невысокой, гибкой темноволосой фигуры с хищным профилем. Князь наказывает лишь за самые серьезные проступки и будто нехотя, но в том, как он себя ведет, как произносит самые простые слова, как смотрит, есть что-то пугающее. Он относительно молод, но рядом с ним и слуги, и придворные, и дружинники чувствуют себя так, словно приблизились к чему-то немыслимо древнему, засвидетельствовавшему те времена, когда по земле ступали великаны-новаки. Даже в мелочах чувствуется: этот человек неумолим, как пущенная стрела, и лучше не попадаться у него на пути.