Змейские чары

Граманциаш взмахнул рукой, и балаур бронзовым косматым угрем скользнул к нему и ткнулся лобастой башкой в колени — как только не задел рогами? Дьюла запустил черные пальцы в гриву Оштобы, мучительно сморщился, тряхнул головой и что-то проговорил на скрежещущем языке земли и камней. Питомец ответил таким же скрежетом, но гулким, нутряным и… кажется, улыбнулся. Потом чернокнижник в один миг оседлал балаура, как жеребца с бронзовой шкурой, и устремил изумрудный взгляд на Киру.

— Садитесь позади меня, госпожа Адерка.

Это была не просьба.

Кире очень не хотелось снова к нему прикасаться. К ее удивлению, этого и не понадобилось: стоило ей устроиться на спине подогнувшего гребень Оштобы, и все тело словно опутали крепкие нити. Они не сковывали движения, не лишали свободы, зато удерживали на месте, создавая ясное ощущение надежности и безопасности. Она поняла, что упадет с балаура, только если сама этого пожелает.

Оштоба заволновался — принялся возбужденно топтаться на месте, извиваясь всем телом; он издал тихий звук — нечто среднее между рычанием и шорохом, с которым осыпаются с вершины горы мелкие камни. Много мелких камней.

— Что бы ни случилось, — сказал Дьюла, — не надо бояться.

И они взлетели…

— Не надо бояться. — Младший ненадолго прервался, чтобы пощекотать ее ухо раздвоенным языком. — Ну какой в этом смысл? Ты же знаешь: случится то, что должно случиться. Ты уже столько испытала, столько сказок выслушала… у страха не должно быть власти над тобой.

Он взял ее за подбородок, большим пальцем коснулся нижней губы и оттянул вниз, обнажив зубы. Заставил повернуть голову, и она почувствовала кожей его дыхание, пахнущее сорванными и увядающими цветами.

— Посмотри на меня. Открой глаза.

Она повиновалась.

Младший был хорош собой и больше, чем братья, походил на человека. Его третий глаз открывался лишь изредка, а плоть на пике страсти делалась прозрачной, как стекло, демонстрируя бледно-синие кости, фиолетовый пламень сердца в грудной клетке и копошащихся вокруг черных змей. Скелет был неправильный — Кире это нашептали голоса, те самые голоса, которые она слышала, пока ее пожирал Старший. Слишком много ребер, сдвоенная clavicula, удлиненный processus xiphoideus… Но в остальное время мало что в его внешности выдавало змейскую природу. Даже и сейчас легко можно было вообразить, что черные от кончиков пальцев до запястья руки всего лишь перчатки, которые он почему-то не снял, оставшись полностью обнаженным.

Длинные и влажные от пота кучерявые волосы упали ему на лицо, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы и скользнуть языком, кажется, до самого нутра, где что-то привычно всколыхнулось в ответ. Кира перестала дышать, но глаза не закрыла; ее взгляд был устремлен змею за спину, на каминную полку, где часы пробили неведомо сколько и механическая танцовщица всплеснула руками, взмахнула ножкой. Было непросто научиться переселять свой разум в тело куклы, но Кира смогла. Возможно, за это стоило благодарить зеркала, которыми полнилась странная комната без стен, пола и потолка. Глазами плясуньи она видела сперва нагую пару, предававшуюся плотским утехам, и что-то в их действиях было от танца, что-то — от битвы, в которой одна сторона была изначально обречена проиграть. Постепенно они сливались воедино, превращались в существо с двумя спинами и головами, четырьмя конечностями, но наблюдать за этой тварью кукле было неинтересно. Она сосредоточивалась на движении, на танцевальных па, которые выучила назубок и в которых все-таки боялась ошибиться.

От того, верно ли она станцует, зависела ни много ни мало судьба целого мира.

Теперь, сердце мое, я расскажу тебе сказку…

Свет мой, зеркальце

Ближе не подходи.

Вот где стоишь, там и устраивайся. Тепло у костра? Удобно? Я бы угостил тебя вином. Человек ты с виду славный, а я люблю хороших людей угощать. Раньше любил… но теперь-то, ради твоего же блага, не стану. А что до мяса, так ты и сам от него откажешься. Уж поверь на слово и не спрашивай, откуда оно взялось.

Куда путь держишь? Скажи еще раз, я не расслышал. А, в Лынешть… И что везешь? Шерсть? Да, в Лынешть ткачи отменные. Что ни ковер — сказка. Всей жизни не хватит, чтобы узор как следует рассмотреть. Как ни взглянешь — всякий раз что-нибудь новое заприметишь. Они хорошо тебе заплатят, не поскупятся. К нам в Рафалу раньше тоже купцы шерсть привозили — лучшую, самую мягкую, — а на весенней ярмарке, бывало, продавали заморский шелк. Славно было. Не то что теперь. Да о чем тут говорить. Грейся, путник, и радуйся, что нынче ночью я в дозоре, а не пузодав какой-нибудь, вроде Раду или Дана. Эти байбаки пропустили бы тебя в город, и не видать бы тебе ни Лынешть, ни своих овец, ни мира бренного, со всеми его благами и радостями.

Это что такое?

Ох.

Ну спасибо. Только бурдюк я тебе, сам понимаешь, не верну. Ради твоего же блага.

А-ах… хорошо-то как… не вино, а колдовской эликсир… не то что наша кислятина… Согревает, ух, согревает получше костра. Аж кровь в ушах загудела, и силы повсюду прибавилось. Ты, часом, не змей? Точно не змей? Ха-ха, а морда-то смуглая, и прищур коварный, и шапчонку на глаза надвинул, видать, чтобы третий глаз спрятать. Ну ладно, ладно, не обижайся, шучу я. И болтаю много. Сам уж забыл, когда в последний раз на душе так легко было. Кажется, вскоре после того, как к нам заявился Дубина. Да, точно.

Прошлым летом.

Я не видел, откуда он пришел. Потом говорили, с севера — то есть по заброшенной дороге, что ведет через горы в Минчунское княжество. По ней лет пять никто не ходил, с тех самых пор, как случилась известная история…

Э-э-э? Как это не знаешь?

Серьезно?

Да ты одичал со своими овцами, дружище.

Ну ладно, расскажу тебе и про Минчуну, и про княжну минчунскую, только попозже, так будет даже интереснее. А пока что слушай про Дубину. Я не увидел, откуда он пришел, но услышал тем же вечером, что в Рафале появился странный чужак, — а об этом, наверное, не услышал только глухой звонарь, да и тот должен был с верхотуры заприметить на городских улицах детину в наряде из шкур, небывалого роста, с такими размашистыми плечами, что на них поместился бы самый крупный баран из твоего стада. Да что там баран! Я сразу понял, что Дубина поднимет и битюга. И он поднял. На спор. Многим пришлось раскошелиться, а я разжился кругленькой суммой… Правда, на радостях почти все спустил на гулянку в корчме. Славный был вечерок. Если бы мне кто тогда сказал, что нас ждет, не пройдет и года, — я бы решил, бедолаге иеле голову морочат, дурные сны насылают.

Плечи, значит, у Дубины были широченные, а росту он был такого, что даже в церковную дверь не мог войти, не склонив головы, — то есть сильно выше меня, хоть я и сам отнюдь не коротыш. Настоящий человек-гора. Встретишь этакую громадину ночью на лесной тропинке и помрешь от одного вида, пусть тебя никто даже пальцем не тронет.

А вот умишко у него был куцый. Потому и прозвали Дубиной. Он и не разговаривал толком — за все время, что прожил с ним бок о бок, я и десяти слов не услышал. «Да», «нет», «на», «мое», «отдай»… и еще «зачем». Это в самом конце. Зачем. Так-то все больше «у-у-у», «э-э-э» и «гр-р-р», вроде как ворчливый старый пес, когда думает, что у него хотят кость отнять. Но Дубина не кусался, если ты понимаешь, о чем я. Добрый он был, наш Дубина. Что бы там ни говорили.

Он, как пришел, заявился первым делом в корчму — его, как мы потом сообразили, запах еды привлек. Там как раз кабана жарили, и у всех, кто мимо шел, слюнки текли, а у Дубины еще и нюх был почти звериный, он мясо почуял прямо у ворот Рафалы. Ну, пришел, сел за стол, махнул рукой — девица его обслужила. А как дошло до денег, тут все и увидели, что чужак по-нашенски двух слов связать не может. Мало того, как полез корчмарь к нему разбираться, так и вылетел в окошко, даром что Дубина его совсем легонько стукнул. Накинулись всей гурьбой, выволокли наружу — и к городскому голове. Тот долго не думал, велел кинуть в яму. Кинули. Вроде как успокоились и пошли по домам лечить вывихи и ссадины.