Змейские чары

Только вот утром Дубина сидел на рыночной площади, прямо под чумным столбом; вид у него был как у больной вороны, а рядом валялась решетчатая дверь темницы. В тот момент до нас и начало доходить, что в этой здоровенной башке смекалки не больше, чем у трехлетнего мальца или у того же битюга. Накануне в таверне он сперва просто подражал тем, кого увидел за соседними столами, а после вел себя, как подсказывало чутье. Он не собирался никого убивать или калечить, вообще не замыслил ничего недоброго, потому что, если бы замыслил — ты уж поверь, — смог бы нам здорово навредить и даже не запыхаться. Он попал в Рафалу случайно, действовал по наитию, а когда совсем перестал соображать, просто скукожился у первого попавшегося столба и зажмурился до боли. Совсем как ребенок.

Мы поняли: с ним надо что-то делать.

Не бросать же на произвол судьбы.

Городской голова покумекал, а потом послал за моим хозяином-кузнецом, мастером Барбу. Он действовал по-умному: куда еще девать сильного и туповатого верзилу, как не в кузницу? Чтобы и под присмотром, и с пользой для всех. Да еще и без жалованья, просто за еду и крышу над головой. Посидели они с Барбу, потолковали и всё решили, а потом пошли к Дубине и как-то — я уж не знаю, не слышал — объяснили, что он может жить при кузнице, пока не надоест, только чтоб не барагозил. Что он понял, поди знай, но подчинился и пошел следом за мастером Барбу.

Мастер долго поручал ему самую простую работу — тяжести таскать, воду носить — и посылал кому-нибудь помогать, если в том нужда была. Когда городская стена обвалилась, Дубина ее, считай, в одиночку починил: камни с каменоломни таскал, будто ему вообще неведомы усталость и боль в натруженных мышцах. Некоторое время все шло себе потихоньку, без всяких там неразумений, а потом Барбу отчего-то решил научить Дубину кузнечному делу, и это его решение нас всех в конце концов и погубило.

Почему, спрашиваешь? А ты послушай, что было дальше…

Дубина, как мы довольно быстро поняли, оказался прирожденным кузнецом. И дело вовсе не в его жуткой силище, хотя, конечно, благодаря ей он мог орудовать молотом с такой легкостью, словно тот весил не больше перышка. Наше ремесло — оно не про силу, а про дар, и этот дар у Дубины был. Он толком не умел говорить, с трудом считал по пальцам до десяти лишь в лучшие дни, а про грамоту и вовсе молчу, но, если дело касалось металла, в нем будто какой-то другой человек просыпался — очень смышленый и прозорливый малый, даром что все такой же молчун. Он начал с гвоздей и дужек, потом взялся за подковы, и про лошадей, которых ими подковали, стали говорить, что они-де скачут быстрее ветра; дальше Дубина стал учиться делать клинки.

Иными словами, менее чем за полгода он догнал меня и двух других подмастерьев.

Мне, признаться, было все равно. Я вообще по натуре добрый малый. Мне нравилось смотреть, как трудится Дубина, — пусть мастер и не разрешал нам прохлаждаться, если уж мы работали в кузне, а не делали что-то по хозяйству, — и я им восхищался, как восхищаются медведем, если тот на дальнем берегу глубокой реки. Но старшие подмастерья, ох, они-то и затаили злобу, причем злоба эта росла с каждым днем… Флорин на мастера Барбу трудился десять лет, стал его правой рукой и рассчитывал заполучить кузню. Яков в подмастерьях ходил лет пять-шесть, и желания у него были попроще: стать вторым, а не первым — занять место Флорина, когда тот главным сделается. А я… ну что я-то? Мне лишь бы платили, как обещали, а первый я или десятый — это меня никогда не заботило.

И вот Флорин с Яковом принялись о чем-то шушукаться, опасаясь, как бы мастер Барбу не подслушал. Меня они тоже сторонились — видать, не были уверены, что я их поддержу. Я понимал, что происходит какая-то ерунда, но не скумекал, чем все это может закончиться. Впрочем, тут бы лишь провидец догадался и всех предостерег, а я провидцем отродясь не был.

Настал день, когда в кузне закончился уголь. Следить за запасами должен был Яков, а он взял и не уследил — вроде как случайно; однако я тебе сразу скажу, что не было в этом ничего случайного. Ну, мастер ему отвесил плюху, Флорин добавил от щедрот; дальше вроде как, понятное дело, ему следовало отправиться к углежогам в Сизую долину, и туда он засобирался, а потом как вскрикнет! Мы все выскочили из кузни во двор. Оказалось, Яков наступил в кротовью нору — вот же незадача, откуда она взялась? — и, хоть ногу не сломал, охромел так сильно, что все сразу поняли: никуда он не пойдет, а если пойдет, то далеко не уйдет, а если уйдет, то много не принесет.

«Пусть Дубина сходит, — сказал Флорин. — Он столько притащит, что нам надолго хватит. Я ему расскажу, как добраться к углежогам».

Мастер Барбу пожал плечами и разрешил.

Ну откуда он мог знать, что задумал старший подмастерье?..

Флорин проводил Дубину до перекрестка, а через некоторое время вернулся, и по его довольной роже я наконец-то смекнул, что творится зло. Взял за воротник, утащил подальше, чтобы мастер не услышал, ну и спросил, что стряслось… А я, ты уж поверь, умею спрашивать так, чтобы наверняка ответили. Старший подмастерье поначалу просто заржал как конь и заявил: дескать, ничего особенного, Дубине объяснил, чего надо, и к углежогам отправил.

В Сизую долину? Не на край земли и не в Преисподнюю?

Ну что ты, говорит, в долину, куда же еще.

И мешок ему дал?

Дал.

И деньги?

А то.

Флорин смотрел на меня и скалился, а я, признаться, сам почувствовал себя дубиной.

И вдруг понял.

Каким путем, говорю, ты его туда отправил? Уж не западной ли тропой, через Чокнутый ручей? Тот, что протекает вблизи от Минчунского тракта?..

Старший подмастерье развел руками: дескать, ну и что с того?

«Раз он по той дороге прошел. Пройдет и снова».

Видишь ли, путник, на Минчунском тракте несколько лет назад стали пропадать люди. Дорога эта не так чтобы оживленная, и мы не сразу поняли, что там творятся странные вещи, но уж когда поняли… Пропадали они и днем и ночью; исчезали без следа, словно чья-то незримая рука просто хватала их и уносила прочь, чтобы спрятать, как инструменты после рабочего дня, в сундук. Лошади возвращались без седоков, повозки находились где-нибудь на поляне вблизи от дороги, рядом с догоревшим костром и нетронутыми пожитками. Если купец какой-то вез ценный груз, то груз этот оставался на месте, а сам купец исчезал — и с ним в придачу его жена, дочь, охранник, возница, да кто угодно. И ни единой капли крови, ни тебе следов сражения или драки, ни духу лесных разбойников. Мы ломали головы над происходящим, пока однажды в таком вот брошенном лагере не обнаружили во влажной после дождя земле отпечаток перепончатой лапы, как у гусыни… только вот была та гусыня ростом с меня или даже с Дубину.

Голова наш городской даром что малый, ну, головастый. Сразу понял, что к чему.

Это, говорит, скорпия.

И строго-настрого запретил людям ездить той дорогой. Хотел в Минчуну гонца послать, но передумал — дескать, пусть сами соображают и сами о себе заботятся. Так постепенно тракт и опустел.

Скорпия, если ты не знал, тварюга подлая. Одни говорят, скорпиями не рождаются, а становятся из-за проклятия какого-нибудь змея или черного колдуна; другие так рассуждают, что скорпия просто выглядит как человек до некоего возраста, известного лишь высшим и темным силам, а после сбрасывает человечью кожу, как змея шкуру, и уходит бесчинствовать в леса. Я не знаю, кто прав, но скажу тебе так: если хоть краем уха услышишь, что в некоем краю завелась скорпия, уноси ноги оттуда что духу хватит. Потому, если с каким-нибудь другим чудищем еще и можно справиться простому человеку, то с нею — ни за что на свете. Таких, как она, одолеть может только змей, по чьему велению плачет огонь и пляшут камни, или фэт-фрумос верхом на говорящем шестикрылом коне. На нее взглянешь — и тут же помрешь…

Я думал, мы больше никогда не увидим Дубину, и три дня мы действительно его не видели. А потом он вернулся. Без мешка и без угля, отощавший, с блаженной улыбкой на физиономии, весь перемазанный в чем-то красном — какой-то листочек прилип к его груди точно вровень с сердцем, а в остальном он был в чем мать родила. Мы от любопытства чуть наизнанку не выворачивались и пытались то так, то эдак вытянуть из него историю о том, что случилось в лесу, но, сам понимаешь, безуспешно. Дубина лишь вздыхал с видом совершенно дурным, блаженным и глядел мимо нас, как будто взглядом искал кого-то. В конце концов мы махнули рукой — я и Барбу с облегчением, Флорин и Яков с досадой — и решили, что все пойдет по-прежнему. Поначалу так и складывалось.