Знание - сила, 2005 № 09 (939)

Так вопрос о том, кто виноват в эдиповых преступлениях — сам Эдип или ведущий его Рок, переводится в сугубо человеческую, житейскую плоскость. Вердикт «виновен» выносится в отношении отца Эдипа: «не надо верить всяким пророкам и выкидывать своего собственного ребенка!» «Отец, отправивший своего сына на смерть во младенчестве, сам предрешил свою судьбу, тем самым не Эдип, а отец убил, причем себя самого».

Такая трактовка, разумеется, не соответствует древнегреческим представлениям об устройстве мира. В своих рассуждениях студенты, как правило, руководствуются человечностью, сочувствием, жалостью к попавшему в жернова судьбы Эдипу: «По-моему, царь Эдип — единственный положительный герой всей этой истории, единственный в трагедии человек, от которого ничего не зависело, но считавший себя виновным во всем».

«Изучая такие произведения мировой культуры, задумываешься над вопросами: кто мы? какова наша миссия? что нами всеми движет, для чего мы живем и какова конечная цель цивилизации?» «Миф об Эдипе - выражение истины, отточенное веками, о силе и неотвратимости судьбы». «Я не судья и не следователь, поэтому не мне решать, кто виноват, а кто нет. И не в моей компетенции вопрос „почему?“ Какие были мысли по поводу вопросов — те и написал».

(В статье использованы фрагменты письменных работ студентов Севмашвтуза (филиал С-ПбГМТУ, г. Северодвинск), 1997-1999)

ОБЩЕСТВО И ЧЕЛОВЕК

Ирина Прусс

Демографические странности

Цифры эти вроде бы всем известны, но всякий раз они поражают воображение: 4 миллиона лет ушло на то, чтобы человечество достигло численности в 2 миллиарда, 46 лет — на прирост еще 2 миллиардов и всего 22 года — на добавление следующих 2 миллиардов. По прогнозам ООН (по самому сдержанному варианту), в 2050 году на планете будет 9 миллиардов людей (есть вариант, по которому — 14 миллиардов). И все это в результате резкого снижения смертности и продления жизни человека. Поскольку планета, кажется, вовсе не готова накормить, напоить, вообще содержать такое количество довольно капризных и немыслимо деятельных существ, здесь уже формируется первое — оно же главное — противоречие нашего времени.

Человек стал жить намного дольше, чем когда-то: в XVIII веке средняя продолжительность жизни европейского аристократа равнялась 35 годам, теперь для жителей Европы, Америки, Канады и Японии она составляет 75 лет, и демографы осторожно говорят, что вряд ли в первой половине XXI века население развитых стран будет жить в среднем больше ста лет. И это хорошо.

Но нас стало слишком много. И это плохо.

До сих пор рост производства сельскохозяйственной продукции обгонял рост численности населения планеты, и хотя бывали неурожайные голодные в каких-то регионах Земли годы, никакой глобальной катастрофы не было. Теперь, утверждает доктор экономических наук Евгений Ковалев, напоминая нам эсхатологические предупреждения докладов Римского клуба, продовольственная проблема становится глобальной, потому что темпы прироста продукции сельского хозяйства не могут больше угнаться за темпами роста населения планеты. Более того, если человечество хочет еще долго жить на ней, необходимо умерить аппетиты: интенсивное земледелие и особенно животноводство губят почву, тяжелые машины уплотняют ее, а орошение уменьшает запасы грунтовых вод.

Между тем грех упрекать людей в чрезмерных аппетитах. По оценке Поля Эрлиха, в свое время обвиненного советскими политиками и учеными в приверженности людоедскому мальтузианству, «около 250 миллионов человек умерло от причин, связанных с голодом, за последние четверть столетия — примерно 10 миллионов в год».

Как раз жители Европы (теперь принято говорить — жители стран Северного кольца, принадлежащие к «золотому миллиарду» людей с относительно высоким уровнем благосостояния) эту проблему решили единственным способом, каким она решается без массовых эпидемий, войн или политического насилия: они снизили рождаемость. В самом начале восьмидесятых годов известный наш демограф и старинный друг журнала Анатолий Вишневский, директор Центра демографии и экологии человека Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, со страниц нашего журнала объявил о начале великой демографической революции: демографическое равновесие высокой смертности и высокой рождаемости на наших глазах сменяется новым равновесием низкой смертности и низкой рождаемости.

Казалось бы, тот же самый результат, только другим способом достигаемый — но сдвиг произошел в самом ядре европейской культуры, высшей ценностью которой стала человеческая жизнь. Это можно обосновать тем, что единственный ребенок (а типичная европейская семья имеет именно одного ребенка) стоит родителям и обществу таких материальных, психологических, интеллектуальных затрат, каких прежде никому не пришло бы в голову вкладывать и в десятерых. Но на самом деле ценность человеческой жизни не нуждается в обосновании — она на то и одна из главных ценностей, что сама служит обоснованием поведения, мыслей, чувств, направляя деятельность людей, институтов и обществ в целом. Вся жизнь европейцев была перестроена в соответствии с ней. В семейных расходах, как и в расходах государственных бюджетов, вперед выдвинулись здравоохранение и образование.

И это прекрасно — по крайней мере для носителей новой культуры.

Правда, при этом пропитанная высокими (уманистическими ценностями Европа начала тихо вымирать. Падение рождаемости давно проскочило точку равновесия и продолжается до сих пор. Практически все страны Северного кольца (за исключением США) сами себя не воспроизводят.

Но сокращение населения — это отлично, если говорить о выживании на планете человека как биологического вида, и очень жаль, что прочие народы, вне «золотого миллиарда», живут в своем традиционном патриархальном мире бедно, скученно и тем не менее продолжают «плодиться и размножаться». Бороться со смертностью они у европейцев быстро научились, поскольку тот, кто позже начинает, имеет большие преимущества — он все получает готовым. А при нынешних коммуникациях распространение самых последних лекарств, методов санитарии и гигиены по всей Земле не представляет никаких трудностей.

В свое время Европа и США, всякие международные организации, напуганные демографическим взрывом, развернули кампанию за снижение рождаемости в развивающихся странах. Кампания эта с треском провалилась. Анатолий Вишневский объясняет, почему:«Высокая рождаемость — элемент традиционной культуры. Нельзя сохранить традиционную культуру, если из нее изъят этот элемент. В ней все системно связано. А снижение смертности делает бесценную в прошлом норму бессмысленной. Традиционная культура защищает себя, и это совершенно нормально, хотя никакой перспективы у традиционной системы ценностей нет. Но пока она не может смириться с новыми принципами демографического поведения, со свободой индивидуального выбора — и вообще, и в демографической сфере в частности, с новыми семейными порядками, с новым положением женщины и т.п. Поэтому все традиционалистские элементы латиноамериканских, азиатских, африканских обществ, а там они еще очень сильны, выступают против ограничения деторождения и всего, что с этим связано».

Взрыв Торгового центра в Нью-Йорке, устроенный арабскими террористами, Вишневский склонен рассматривать как один из эпизодов войны бедного Юга с его растущим населением против богатого Севера. Он опасается, что подобные — и более страшные — эпизоды у нас еще впереди.

Однако заселение богатого Севера выходцами с Юга идет постоянно, неуклонно, и это мирное его завоевание пока куда более эффективно. На «замещающую миграцию» многие специалисты возлагают огромные надежды как на единственно возможное мирное решение проблем и Севера, и Юга. Север обретает рабочие руки — от высококлассных специалистов, спрос на которых у них на родине невелик, до низкоквалифицированных работников на места, которые не торопятся занимать местные жители. Южане вместе с доходами, на которые они не могли рассчитывать дома, получают естественную прививку европейских ценностей и европейского образа жизни, что в конце концов неизбежно приведет к падению рождаемости в их среде.

Вдобавок все участники такой новой совместной жизни влияют друг на друга, проникаются взаимным уважением и терпимостью, взаимно обогащаются. Хотя, конечно, при всех традициях европейской демократии одни в этом общежитии оказываются все же чуть более равными, чем другие, хотя бы потому, что они — дома, они этот дом создавали, как и правила жизни в нем.

Но рождественская история с сироткой у дверей богатого дома не получается вовсе уж безоблачной. Некоторое недовольство накапливается и с той, и с другой стороны. Местные боятся за свои рабочие места и еще больше боятся потерять самих себя — в последнем был несомненный резон, потому что страна, в которой сначала каждый пятый, потом каждый третий — иммигрант второго или третьего поколения, уже не та страна, в которой они родились и жили когда-то. Их поймет любой москвич в п-ом поколении, поскольку сам пережил или от родителей слышал о нашествии на мегаполис сельских жителей, которые сюда рвались к лучшей жизни и которых сами местные власти зазывали, чтобы было кому работать на тяжелых и непрестижных рабочих местах. «Москва стала не та» — звучит высокомерно, но в этом вздохе старожилов есть своя правда: действительно, ведь не та, что была полвека назад.

Приезжие опасаются ксенофобии тоже вполне обоснованно и жалуются на относительность хваленой западной демократии, которая совсем не всегда и не в полном объеме распространяется на них.

Легче всех других прививку пришлыми перенесли страны классической иммиграции, которые были иммигрантскими с самого начала, — прежде всего Соединенные Штаты (плюс Австралия, плюс Новая Зеландия). Они отнеслись к делу без ненужных сантиментов, практически и прагматически, отбирая из потенциальных сограждан тех, кто им нужен, — по возрасту, по профессиям и так далее. Но в сугубо либеральном laisse feire Соединенных Штатов обнаружился свой недостаток: предоставленные самим себе, иммигранты жались друг к другу в тесных землячествах, сохраняя обычаи и представления былой родины долго, порой всю жизнь, и воспитывая в них следующие поколения. Плавильного котла, в котором все они должны были слиться в один народ, все не получалось, выходил какой-то винирет из совершенно разных культур, выбираться из которого предстоит следующим и последующим поколениям.