Зной

На миг ее посетила лестная мысль, что это результат ее длительного последействия.

Да нет, навряд ли.

После того как закончилось слушание их разводного дела, он подошел к ней в съехавшем набок галстуке и сказал:

— Черт побери, откуда мне было знать все это, Гиги? Ты же ничего мне не говорила!

Что верно, то верно. Она никогда не жаловалась, ни разу. Жалобы потребляли энергию, которой ей за проведенные с ним три года вечно не хватало. Развестись с Реджи было проще, чем устраивать каждый треклятый раз прения по поводу того, что просто изводилоГлорию: его манеры будить ее, возвращаясь ночью с работы, оставлять предназначенные для стирки вещи на полу ванной, а крошки на столе, ставить свою машину так, что Глория вывести свою не могла. Неспособность извиняться. Нежелание заводить детей.

Теперь он был на восемь лет старше; отрастил усы; гладил ее по руке и вел себя очень мило. Возможно, управление полиции обучает этому своих сотрудников, проводит с ними тренировочные занятия. Стараясь изменить имидж лос-анджелесского полицейского к лучшему: сильный, вооруженный, владеющий началами психоанализа.

У нее даже мурашки по коже побежали. Предполагалось, думала она, что ты куда больший ублюдок, Реджи Солт.

Каковым он немедля себя и зарекомендовал:

— Ладно, если я тебе понадоблюсь, позвони. А сейчас мне пора убираться отсюда. Прежде всего, у меня времени в обрез. Я должен быть в Уоттсе.

— Ты же не работаешь в Уоттсе, — сказала она.

— Верно, однако теперь им понадобилось, чтобы в Уоттсе заправлял черный. Это отвечает их представлениям о справедливости.

Он допил свой кофе, постарался подманить официантку, но та уже скрылась за вращающейся дверью. Реджи встал, полез в карман за бумажником.

— Еще пару минут. — И Глория указала пальцем на его стул. — Все равно ты сейчас никуда не доедешь, Олимпийский перекрыт.

— Я доеду. — Он изобразил вой сирены. — Эта штука и на Четыреста пятой в час пик отлично срабатывает.

Глория по-прежнему указывала на стул. Реджи улыбнулся и сел.

— Как я скучаю по твоей херне, Гиги, — сказал он.

— Что мне теперь делать?

— Думаю, родственникам его позвонить. Почему бы им этим не заняться?

— У него нет родственников. Он был единственным ребенком.

— Разведен?

Она покачала головой:

— И женат никогда не был.

— Дети?

— Я же сказала, женат не был.

— Чтобы обзавестись детьми, жена не обязательна, Гиги.

— Он был не такой, — сказала она. — Ты не знаешь, каким он был. Спокойным. Он никогда…

Ей не хотелось разреветься на глазах у Реджи, поэтому она остановилась.

— Ты не знаешь, — повторила она. — Ты никогда его не видел.

— Видел, конечно, — сказал Реджи. — Я однажды заглядывал в ваш офис.

— Когда?

— Когда завозил тебе коробку со всякой кухонной ерундой. Твой штопор, салатную чашу… помнишь?

Те месяцы она помнила хорошо: постепенное превращение вещей из ихв ее,обратный осмос, преобразующий одну жизнь в прежние две.

— Он был в офисе, когда я пришел, — продолжал Реджи. — Ты еще не вернулась с ленча. И я оставил коробку ему.

— Так ты разговаривал с ним? — спросила Глория.

— Поздоровался. Кажется, спросил, где ты. Думаю, мы даже руки друг другу пожали. Он показался мне симпатичным дядькой.

— Он таким и был. Чудесным человеком.

Она взяла со стола ложку, помешала чай.

— Если детей у него не имелось, — сказал Реджи, — должен был иметься кто-то еще. Дядя, двоюродный брат, что-нибудь в этом роде. Ему сколько было, шестьдесят?

— Пятьдесят шесть.

— Ну, тогда кто-то должен быть обязательно.

— Я никого ни разу не видела, — сказала она.

— Всегда кто-нибудь да есть. Позвони его прохин… его адвокату. Завещание он оставил?

Глория подняла перед собой ладони: не знаю.

— Адвокат, скорее всего, сможет сказать тебе все, что ты должна знать. Если есть завещание, ты будешь его исполнять. Но ты не волнуйся, Гиги, делать для этого тебе почти ничего не придется. В юридическом смысле ты никакой ответственности за него не несешь.

Да, но она-то ответственность ощущала, пусть и не юридическую. Наверное, она не смогла бы объяснить это Реджи — и Барб не смогла бы, и другим девочкам тоже. Не смогла бы объяснить даже Карлу, если бы его призрак явился сюда и вытянул для себя стул из-под их столика.

Она никогда не была с ним настолько откровенной. Карл был человеком суховатым, уклончивым и застенчивым, соответственно она с ним и обращалась. Ей нравилось разговаривать с ним в его манере.

Почти тридцать шесть часов несла она бремя его смерти в одиночку, позволяя боли накапливаться, пока та не прорвет плотину и не затопит все вокруг. И сколько времени ей еще удастся сохранять покерное лицо, Глория не знала.

«Сходи к психоаналитику», — сказала бы Барб.

Но Глории не хотелось разговаривать; ей хотелось что-то делать.Что угодно, лишь бы ощущать себя не такой пассивной, как сейчас, когда она сидела в этой забегаловке, жуя вместе с Реджи резину, пока Карл, бедный Карл, ее Карл лежал где-то, никому не нужный.

Вспышка: ее брат Хезус Хулио на сцене. В короне и неуклюжем школьном воспроизведении…

Тоги?

Мантии. Он играет царя. Дающего отпор девушке, которая требует, чтобы он выдал ей тело.

«Антигона».

Подробностей Глория не помнила, кроме того, следила в основном за Хезусом Хулио. Однако отчаяние той девушки помнила ясно — отчаяние, ни с каким другим не сравнимое: когда человек, которого ты любила, лежит, брошенный, на голой земле, и все, о чем ты просишь, это достойное погребение.

Вспоминая о прошлом, Глория чувствовала себя несчастной вдвойне. Ей всегда не нравилась манера ее памяти просыпаться, когда она была особенно уязвимой, и усиливать ощущения настоящего. Настоящее было достаточно плохим и без его искусственно созданного эха.

Реджи продолжал что-то болтать, что именно, она не слышала. Ошеломленная, связанная по рукам и ногам условностями, которые требовали, чтобы она мирно беседовала, когда внутри у нее все перевернулось вверх дном, она сидела точно окаменевшая. Только стремление не слишком грузить Реджи и удерживало ее от слез.

— …А я тем временем, — говорил он, — переговорю с копом. С мексиканским. Выясню, что именно там случилось.

Он остановился, помолчал, потом спросил:

— Гиги? Ты меня слушаешь?