Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

–  Как же можно сие забыть? Ты ж впитала с молоком матери, Чаргу помогала. И не удивлюсь, если вдруг поведаешь, что и Насте передала своё мастерство.
– Он взглянул на девочку, а она хихикнула:

–  Ну уж мастерство!.. Так, по мелочам… Мамушка Арепушка, уступи же княжичу, погадай, пожалуйста…

Нянька ещё упрямилась и придумывала всякие увёртки, но в четыре руки её уломали. Посерьёзнев, бабка проговорила:

–  Так и быть, попробую… Не люблю я этого, потому как силы много теряешь, цельный день потом пролежу пластом… Ну да как тебя не уважить, княжич, особливо коли сам наполовину половецких кровей? Но скажи по чести: сообчить всю правду или токмо одно хорошее?

Осмомысл тревожно хрустнул пальцами:

–  Нет, сполна.

–  Что же, вольному воля, светлейший… Настя, подсоби. Как решусь рассудка, спрашивай меня постепенно, плавно. А потом щёлкни по затылку, чтобы я очнулася.

–  Хорошо, Арепушка, так и сделаю.

Старая колдунья взобралась на стол и легла на него, руки перекрестив, как покойница. И велела девочке:

–  Ты держи свечку ровно, над моим лицом, но чтоб воск не капал на лоб, а не то проснуся.

–  Знаю, знаю, не беспокойся.

Та прикрыла глаза, начала шептать какие-то заклинания. Постепенно её лицо, жёлтое в отблесках свечи, сделалось восковым совершенно. Нос и подбородок страшно заострились, а глаза запали. «Господи, помрёт!» - испугался княжич и хотел было осенить себя крестным знамением, но не стал, боясь, что оно сорвёт ворожбу.

–  Мамушка Арепушка, слышишь ли меня?
– ровным голосом произнесла Настя.

Женщина ответила через сжатые губы:

–  Слышу…

–  Видишь ли младенчика, маленького княжича, народившегося сей ночью?

–  Вижу… вижу…

–  Хорошо ли будет расти, сделается ли отроком, а потом и мужем?

–  Хорошо… сделается справным…

–  Добрым али злым?

–  Добрым… но упрямым…

–  Станет ли он слушаться родителев?

–  Плохо… Вижу их раздоры великие… скверные раздоры…

–  Будет ли женат?

–  Да, два раза… наплодит детей - мальчиков троих…

–  Доведётся ль ему покняжить?

–  Да, не слишком долго…

–  Отчего недолго?

–  Происки врагов… Много лет проведёт у чужих людей…

–  Доживёт ли до старости?

–  Не успеет…

–  Отчего не успеет? Что, его убьют? Нянька тяжело задышала:

–  Нет, нельзя, нельзя… ничего не вижу… Ярослав прошептал:

–  Про меня спроси: молодым ли умру?

–  Матушка Арепушка, а про Осмомысла расскажешь ли? Но пророчица больше не могла говорить, только мелко вздрагивала всем телом. Внучка Чарга вздохнула:

–  Не серчай уж, княжич, но ея силы на исходе… Надоть пробуждать, - и довольно сильно шлёпнула Арепу по темечку.

Ясновидящая открыла глаза. Перестала дёргаться, и её лицо начало оттаивать, возвращаясь к жизни. Наконец, поймала молодого отца в поле зрения и спросила мягко:

–  Вышло, нет? Ты остался довольный? Он погладил старуху по худому плечу:

–  Благодарен, милая. Ты открыла мне многое… Я велю, чтобы вас обеих потчевали сытнее.

–  Нет, спасибо, не нужно… Нам хватает всего…

–  Перестань: от хорошего хуже не бывает.
– Посмотрел на девочку: - До свиданья, Настя. Позаботься о нянюшке. Я потом ещё загляну.

–  Будем рады, княжич.

По дороге в свою одрину сын Владимирки думал об услышанном. В целом предсказание его успокоило: мальчик не умрёт в детстве, вырастет большой, народит ему внуков; ну, а то, что нравом будет непрост, это ничего - у кого из нас характер примерный?

И уже в одрине, помолясь, отходя ко сну, напоследок отметил: «А Настасья вырастет красавицей. Вот кому-то повезёт с молодой женою… Жалко, что не мне!» Да, в отличие от Арепы, он пророком не был. И не мог предугадать последующие события…

8

А судьба Осмомысла предрешилась в Киеве: Изяслав велел уничтожить Владимирку за его своеволие и постыдное вероломство. Он сказал Берладнику: «Делай с ним что хочешь. Я на все твои действия закрою глаза. Ибо не желаю выглядеть посмешищем перед Гейзой. Мне король поверил и не стал продолжать войну. Что ж, выходит, зря? Нет, терять союзника-унгра не могу. А тем более - мужа сестры. Выручай, Иване». Вместе с тем двигаться походом на Галич оба не имели ни времени, ни возможностей. Значит, приходилось искать новые пути. И тогда Ростиславов сын вспомнил о кольце Петра Бориславича.

Навестив старого учителя, жившего опять во дворце киевского князя, он радушно воскликнул:

–  Ну, давай мириться! Я в шатре у себя непотребно вспылил и теперь жалею.

А наставник ответил:

–  Ты вспылил-то правильно. Это я жалею, что позволил себя уговорить галицкому прохвосту. Видишь, как оно обернулось всё. Перемышль вновь не наш, я у Изяслава вроде прихлебателя. Тяжело, Иване.

–  Тяжело, конечно. Но исправить можно. Дядька посмотрел с недоверием:

–  Ты к чему это клонишь, не пойму?

–  Надо подсобить Изяславу, чтобы он вернул себе Перемышль.

–  Да каким же боком?

–  Съездить в Галич и забрать у Володимерки крестоцеловальные грамоты, раз он их нарушил.

–  Ну, забрать - и дальше?

–  Дальше ничего. Остальное с ним сделают другие. В том числе и я.

–  Ты поедешь тоже?

–  Уж само собою. Только под другим именем, в платье простого мечника, изменивши внешность.

Пётр догадался о возможных последствиях и поник. Помолчав, сказал:

–  Ладно, с Володимерком расквитаешься, это дело святое. Сядешь в Перемышле. Я с тобой поселюсь, это хорошо. Но куда денешь Ярослава? Он не виноват, убивать его жалко.

Бывший ученик рассмеялся:

–  С Володимерком меня не равняй, я своих братьев не травлю… Прогоню, и всё. У него жена - Ольга Долгорукая, вот и пусть едут в Суздаль.

–  Обещаешь?

–  Слово тебе даю. Памятью клянусь моего родителя - убиенного Ростислава Володарьевича: пальцем Осмомысла не трону.

–  Ну, тогда больше нет сомнений. По рукам!

Сборы получились недолгими. Проводить боярина вышел Изяслав - в шапке с горностаевой оторочкой, шубе нараспашку. Трижды поцеловал и заверил: