Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Льстишь, поди?
– Правду говорю.
– Отхлебнул вина.
– Дочку как зовут?
– Яночкой, Янинкой.
– Сколько ей?
Покраснела, смутилась и сказала неторопливо:
– Да шестой пошёл…
– Как - шестой?
– удивился он.
– Это ж получается… - Молодой человек привстал: - Получается, что она - моя?
У Людмилки горели уши, пальцы нервно перебирали кисти по краю скатерти:
– Ванечка, оставь… Ты пришёл - ушёл… А душа болит!
– Нет, признайся прямо!
– Ну, твоя, твоя… Как не быть твоею?
– А про мужа - вранье?
– Отчего ж вранье? Я «соломенная вдова» и есть. Разве что не венчана…
–
– Он вскочил, обнял женщину и, прижав к себе, нежно поцеловал.
– Милая, хорошая! Надо же - Янинка!.. Можно повидаться?
– Погляди, не жалко. Только не говори о себе: девочка считает, что ея отец убит на войне.
– Хорошо, смолчу.
Кликнули служанку и велели привести кроху. Та вошла в горницу - пухлая, как шарик, голубые глазки блестели капельками финифти, - и уставилась на Ивана вопросительно. Вдруг сама спросила:
– Ты мой тятя?
У Берладника защемило сердце, он ответил с извиняющейся улыбкой:
– Нет, родная, не тятя. Выручила Людмилка:
– Это друг его, с той же самой войны. Видишь на челе шрам?
– Нет, неправда, - заявила малышка.
– Мне Маруська по секрету сказала, что мой тятя жив, потому что князь, скоро он приедет за нами и возьмёт к себе во дворец.
– Я вот взгрею Маруську, чтоб не распускала язык!
– рассердилась мать.
– Забивает ребёнку голову неизвестно чем!
А лицо Янки неожиданно вспыхнуло гневом, точь-в-точь как у Ивана - при принятии главных решений. Дочка произнесла:
– Значит, не хотите признаться? Оба взрослых удручённо молчали.
– Не хватает храбрости?
– продолжала девочка, и в её тонком голосе зазвенели слёзы.
– Что же ты за князь, коли трус такой?
– Замолчи!
– рявкнула Людмилка и ударила ладонью по скатерти.
– Вырасти сначала, а потом суди.
Та уже рыдала, но смогла проговорить напоследок:
– Вырасту, конечно… И сего не забуду… Отольются кошке мышкины слёзки!..
Прибежавшая нянька увела её в детскую. Бывшие любовники чувствовали неловкость.
– Может, и не надо было скрывать?
– повздыхал Берладник.
– Вот ещё, придумал! Завтра ты уедешь - поминай как звали! Ну, а мне расхлёбывать?
Он опять подошёл к голубушке, вновь поцеловал и спросил:
– Завтра, говоришь? Эта ночка - наша? Женщина ответила:
– Чёртушка такой… Наша, наша, само собою…
Но уйти в одрину им не удалось: за окном послышался конский топот, и в ворота дома начали дубасить: «Открывать! Немедля! И не сметь бежать! Все пути отрезаны!» Это был люди Олексы Прокудьича. Видимо, торговец, что узнал Берладника, сообщил властям, а в Звенигороде ведали, у кого искать пропащего князя, если он объявится…
Как ни умоляла Людмилка схорониться в подпол или попытаться уйти огородами, тот не уступил. На его лице, повторявшем дочкино, появилась хищная, упрямая мина: «Не тревожься, душенька. Я ещё вернусь. Мне Прокудьич причинять вред не станет», - и безропотно вышел за ворота.
Во дворце наместника галицкий боярин с нетерпением ожидал сына Ростислава. И когда его привели, принял холодно, но без злобы. Обратился вежливо:
– Здравия желаю, Иване. Ну, какими судьбами? Прежний друг уселся напротив:
– Ехал мимо - вот и завернул.
– А куда путь держал, если не секрет?
– Далеко, отсюда не видно.
Наглый тон царапнул Олексу. Он сказал с нажимом:
– Не дерзи, сделай одолжение. Тут командую я. Захочу - закую в колодки и отправлю в Галич.
– А посмеешь?
– Коли надо - глазом не моргну.
– Верю, верю. Так
и быть, оставим препирательства. Предлагаю уговориться: я тебе излагаю всё, как есть, ну а ты не станешь чинить препятствий и отпустишь меня подобру-поздорову. Ладно?– Коли не увижу, что ты опасен.
– Если так - заковывай сразу.
– Ох, каков петух! Будет, не ершись. Слушаю тебя.
И Берладник рассказал без утайки: про намерение Изяслава сколотить союз против Долгорукого, про замужество Евдокии и про миссию его в Венгрию.
– Против Долгорукого, говоришь?
– произнёс задумчиво княжеский наместник.
– Но не против Владимирки?
– Ишь, чего захотел! Ты мои намеренья знаешь.
– Да, спросил по-глупому. У тебя с Владимиркой счёты старые… Но за откровенность спасибо.
– Кушай на здоровье.
Несколько мгновений каждый из двоих думал про своё. Наконец Иван оборвал молчание:
– Значит, я свободен?
– Погоди, не спеши. Ночь тебе придётся провести в яме. Я ведь присягнул галицкому князю и, понятное дело, отпускать его недругов не имею права. Утром, как пойдёшь ко мне вроде для допроса, двинешь караульного по лбу (да не зашиби его насмерть) и сигай через частокол. Там увидишь приготовленного коня… Это всё, что могу сделать для тебя.
У Берладника отлегло от сердца:
– Я не сомневался, Олексе.
– Полно, полно, ступай.
– Он взмахнул платком, а потом добавил: - Лучше б ты уехал в Берлад, право слово… - И совсем напоследок сообщил: - А насчёт моей жены будто в воду глядел: ждёт уже шестого дитятю…
Ростиславов сын рассмеялся:
– Ты, Прокудьич, скоро переплюнешь Гюргея!
– Не, его обогнать в этой части сложно…
4
В жизни Осмомысла всё произошло, точно в поговорке: «Стерпится - слюбится». Мало-помалу безобразность Ольги перестала его сильно задевать, а медовый месяц, проведённый в любовных игрищах, окончательно умиротворил и привил потребность в частом исполнении супружеского долга. Это вошло в привычку. Более того: перерывы в общении тяготили, вызывали досаду, выливавшуюся затем в приступы неуёмной страстности. Их объединила постель. А потом к альковным делам присоединились взаимные интересы - начиная от прогулок и вкусных яств и кончая книгами. Дочка Долгорукого была неглупа, понимала по-гречески и латыни, знала много библейских притч. Но, конечно, видела, что её молодой супруг несравненно более начитан и образован, любит постигать новое и делиться этим с другими; и она сыграла на подобной слабости: часто задавала ему вопросы из различных областей знаний и наук и внимательно выслушивала его объяснения. Ярослав считал, что жене действительно интересно, а княжна искусно исполняла роль верной ученицы. Так они и беседовали долгими вечерами: он - листая книги, а она - сидя за шитьём.
Да и внешне Ольга сделалась приятнее: галицкие фрукты, тёплый южный воздух, регулярная интимная жизнь помогли её коже очиститься, потерять желтоватый оттенок и порозоветь, а движения стали мягче, плавнее, женственнее, взгляд приобрёл теплоту и лукавость. Словом, сын Владимирки не жалел о своей женитьбе, даже временами считал, что ему повезло: на жену-некрасавицу вряд ли кто польстится…
Благодатные перемены наблюдались и в самом Осмомысле: он мужал, делался спокойнее и контактнее, чаще улыбался и уже не слишком боялся реальной жизни. Чувствовал: если что случится с отцом, не останется на свете совершенно один.