Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Вольность вам?
– возмутился князь.
– Вы б нагородили с три короба! Об одном жалею: что тебя не отловил, пёс поганый, и не кинул в Днестр с камнем на твоей вые! [26]
Феодор забулькал, обращаясь к сообщникам:
– Слышали? Вы слышали? Что ещё с ним нянькаться? I Бесполезно!
– Совершенно согласен, - поддержал Святополк.
– Сто ударов плетью на площади. А когда дух испустит, тело бросить собакам!
– Погодите, чада мои, - оборвал его священнослужитель.
– Он покуда - законный князь…
26
Выя–
– Никакой не законный, - вставил Ростислав.
– По закону - мой родитель Иван и я должны были править!
– Он покуда - законный князь, - повторил епископ, глядя своими ясными голубыми глазами на Осмомысла, словно говорил: слушай, что скажу, и запомни, - и до той поры, как мы не получим подписи его под составленной хартией, что он отрекается, призывать Володимера не имеем права.
– Хартия готова, - сообщил Кснятин, - пусть ея подпишет.
Ярослав оскалился:
– Лишь с одним условием: коли Святополк трижды поцелует меня между ног!
Заговорщики зашумели, начали ругаться, лишь один Кирилл укоризненно покачал головой в фиолетовом клобуке.
– Если же серьёзно, - продолжал правитель, - то у вас единственная возможность избежать собственной погибели: отпустить меня и моих родных и убраться из Галича как можно скорее.
– Он ещё будет угрожать!
– крикнул Святополк.
– Мерзкая мокрица! Или ты подписываешь отречение, или мы сожжём на костре и сучонка, и сучку! Выбирай!
Поиграв желваками, бледный, задыхающийся от гнева, Осмомысл сказал:
– Нет! Не подпишу. Чтоб вы сдохли, христопродавцы!
– Уведите, - приказал Чаргобай.
– Бросьте снова в яму. Пусть ещё подумает.
И когда князя удалили из залы, Серославич обратился к епископу:
– Отче, соглашайтесь. Галичане требуют этой жертвы. Мы покажем силу, Ярославка поймёт, что деваться некуда - вслед за Наськой мы погубим Настасьича. И тогда подпишет.
Опустив глаза, иерарх ответил:
– Соглашаться не стану, но и воспрепятствовать не могу. Бо на всё воля Божья. Поступайте как знаете.
3
На торговой площади возвели дощатый помост, посреди которого высился только что обструганный столб. И со всех сторон его обложили хворостом и соломой. Горожане стекались загодя, занимая лучшие для обзора места; в разговорах и шёпоте слышалось одно: «Ведьма, ведьма, это справедливо, ведьму надо сжечь!» Вскоре же народу набежало такое количество, что какую-то бабку сдавили насмерть, но она, умерев, продолжала вертикально стоять, стиснутая телами. Капал мелкий дождь. Небо было обложено тучами.
Ровно в семь утра появились на паперти заговорщики во главе с Кснятином и Святополком; не было епископа: тот сказался больным. По помосту к столбу вышел Шваран Одноглазый: кто бы ни пришёл к власти, он старательно исполнял свою работу и казнил любого приговорённого.
– Вон - ведут, ведут!
– прокатилось среди
– Ведьма, ведьма!
И дружинники Чаргобая вывели Настасью в долгополой рубахе, бледную, простоволосую, босиком, но великолепно прекрасную даже в это трагическое мгновение. Чёрные волосы по плечам в сочетании с белизной кожи были дьявольски хороши. А овальное, похудевшее лицо с тёмными кругами возле глаз чем-то отдалённым напоминало лик Спасителя на Голгофе.
Женщину подтолкнули к столбу, и палач прикрутил её руки верёвками к дереву. В тишине раздался голос бывшего печатника; Серославич проговорил:
– Галичане! Люди добрые! Наконец торжествует справедливость. Мы казним колдунью, диаволопоклонницу, заговорами и чарами помутившую разум князю Ярославу и внёсшую раскол между ним и княгинею. Но теперь будет замирение. Пусть огонь очистит нашу землю от зла. Сам епископ Кирилл не противится этой жертве. Так свершится же воля Небес! Ибо все мы - слепые орудия в битве Света и Тьмы! Будем счастливы!
– Любо! Любо!
– согласились люди, и волна одобрения прошла по толпе.
– Дайте мне сказать!
– крикнул Чаргобай.
– Довожусь ей двоюродным племянником. И моё сердце обливается кровью, глядя на нея у позорного столба. Но помочь ей не в силах. Ибо я православный и отрёкся от поверий и волхвований предков-половцев. А Настасья продолжала колдовать - я тому свидетель: в Пафлагонии напустила порчу на младую деву в городе Энее, а потом сняла хворь своим чародейством. Потому как одержима нечистым. А у княжеского престола не должно быть исчадий ада! Пламя этого костра сделает наш дух крепче и спокойнее!
– Любо! Любо!
– поддержали его галичане, кто-то с Удовольствием свистнул.
– Пусть теперь она скажет, - разрешил Святополк Юрьевич.
– Может, хоть покается перед гибелью.
– Нет, не надо! Не желаем слушать!
– зароптали жители.
– Будьте великодушны, - продолжал настаивать Князь-изгой.
– Поступайте по-христиански. Ибо Он учил возлюбить врагов.
– И велел Настасье: - Говори, несчастная.
Все взглянули на половчанку. Та смотрела в небо, и обильные слёзы заливали ей щёки. Красные сухие губы произнесли:
– Господи, помилуй мя… Ты же знаешь, что я не ведьма… Если и ворожила, то не со зла…
– Ворожила!
– ахнули в толпе.
– Слышали? Она ворожила!
– …но пытаясь спасти людей от хвори и боли… не мутила разума Ярославу… только лишь любовью своею…
– А-а, любовью мутила!..
– подхватили люди.
– Ведьма, ведьма!
– …родила ему чадо, признанное княжичем…
– Нет! Не княжич! Не верим!
– …и осталась до конца Твоею рабою, ибо нет святее великой Троицы - Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа!
– Подлая! Лукавит! Жечь ея!
– Господи!
– воскликнула осуждённая.
– Всемогущий Боже! Коли Ты так решил, я и рада, что уйду не по собственному почину, как нередко думала, но по Промыслу Твоему. Мне мучения не страшны. С радостью приму избавление от земных оков, от того, что мешала всем, никому не нужная… Я перед Тобою чиста. И приду к Страшному Суду без малейшего к тому трепета. Господи, прости!..
– Жечь ея! Жечь немедля!
– разнеслось над площадью, и толпа стала наседать, приближаясь к помосту.