Золотой век
Шрифт:
— Моя жена венчаная! — пояснил ему Пугачев.
Эти слова как громом поразили Васюка, и несколько мгновений он стоял как окаменелый, ничего не видя и не слыша.
— Что ты, Васюк? Аль на тебя столбняк нашел? — заметив растерянность и удивление казака, спросил его самозванец.
— Прости, государь, недужится мне… К тому же с дороги я устал, больно спешил к тебе! — глухо промолвил Васюк.
— Так ступай, отдохни… Прежде выпей только чару вина, поздравь меня и царицу!
— Что же, поздравить можно! — проговорил насмешливо казак и, принимая от пугачевского прислужника золотой кубок, наполненный
— Пью за твое царское здравие и за твое, царица Устинья Петровна, желаю тебе счастливой и долгой жизни, любви и согласия, тебе, царь, и тебе, царица! — делая особенное ударение на последних словах, проговорил казак, и, поклонившись, покинул горницу Пугачева.
Не менее Васюка расстроена была и молодая жена Емельки Пугачева.
Она не забыла свою любовь к красавцу казаку и любила его больше прежнего.
Проклинала Устя свою судьбу злосчастную, которая навеки разлучила ее с милым, сердечным другом.
Пугачев на время принужден был оставить свою жену-красавицу и ехать к «войску», которое находилось под Оренбургом и держало город в осаде.
Устинью он поселил в Яицком городке, избрав лучший в городке дом старшины Андрея Бородина.
Тут же поселился и весь ее «придворный штат». У ворот «дворца» был поставлен караул из яицких казаков.
Ближайшими советниками Устиньи, ее охранителями назначены были отец Петр Кузнецов, Михайло Толкачев и Денис Пьянов.
Пугачев требовал, чтобы Устинья писала ему письма, и, так как она была неграмотна, оставил ей форму и приказал подписываться так: «царица и государыня Устинья».
Волей-неволей принуждена была Устя исполнять приказания постылого мужа и в ответ получала письма самозванца, почти всегда с препровождением каких-либо вещей или денег, которые она обязана была хранить.
«Всеавгустейшей, державнейшей великой государыне императрице Устинье Петровне, — писал Пугачев, — любезнейшей супруге моей радоваться желаю на несчестные годы. О здешнем состоянии, ни о чем другом сведению вашему донести не нахожу: по сие течение со всею армией всеблагополучно, напротиву того я от вас всегда известного получения ежедневно слышать и видеть писанием желаю. При сем послано от двора моего с подателем сего Кузьмою Фофановым сем сундуков за замками и за собственными моими печатями, которые по получении вам, что в них есть, не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорского величества прибытия. А фурман один, который с сим же Фофановым посылается, о чем по получении сего имеете принять и в крайнем смотрении содержать; сверх того, что послано съестных припасов, тому при сем прилагается точный реестр. Впрочем, донося вам, любезная моя императрица, остаюся я великий государь» [6] .
6
Н. Дубровин «Русск. Вестн.», 1881 г.
Устинья жила в городке в отсутствие Пугачева тихо и смирно и почти никуда не выходила. Делила она свою скуку с фрейлинами и подругами, а мужчины редко бывали в ее горнице.
Толкачев с отцом Устиньи и Денисом Пьяновым, как ближние стражи ее здоровья, жили в том
же доме, но в отдельном помещении, и с нею обедать вместе они не осмеливались, а обедали с Устиньею фрейлины и иногда жена Толкачева.Ежедневно поутру приходил к ней атаман Каргин вместе со старшинами и рапортовали о состоянии постов. Устинья выслушивала их рапорты, и хотя принимала всех ласково, однако же никого не сажала. По праздничным дням все представители власти приходили к ней на поклон и целовали руку.
Однажды Устя сидела, задумавшись, в своей горнице, как вдруг одна из ее фрейлин пришла сказать, что царицу желает видеть какой-то молодой казак.
Догадалась красавица, что это был за казак, но и виду не показала, приказала принять его.
— Что тебе надо, зачем пришел? — такими суровыми словами встретила Устя своего возлюбленного.
Этой суровостью она как бы хотела заглушить свою любовь к молодому казаку, которого она не переставала любить.
— Что так неласково меня встречаешь, Устинья Петровна?
— Как смеешь ты так звать меня, я твоя царица!
— Вот как! Давно ли ты в царицы-то попала?
— Не забывай, Василий, с кем ты говоришь!
— Где уж забыть, помню, и рад бы забыть тебя, рад бы не помнить, да не смогу. Устя, сердце мое, зачем ты надругалась над моей любовью, и слово, что дала мне, зачем забыла? Неужели проклятый самозванец прельстил тебя, выдавая себя за царя Российского? Неужели ты, голубка, поверила ему? Ведь он гадюка ехидная, мятежник злой, сам гибнет и казачество с собой тянет, и ты такому-то злодею поверила.
Не слова, а какой-то стон вырвался из груди молодого казака.
Устя подняла свои красивые глаза и тихо, любовно промолвила, кладя свою руку на плечо молодого казака:
— А ты почем знаешь, что я поверила Пугачу?
— Зачем же шла-то за него!..
— И не пошла бы, Васильюшка, если б было возможно, если бы в ту пору был ты со мною…
— Так ты не любишь Пугачева?
— А ты думал люблю… ненавижу, презираю, как гадину какую!.. Если бы я не боялась греха, то задушила бы его в своих объятиях или бы нож всадила ему в глотку по самый клинок.
— Тебе не надо то делать; я сделаю, предоставь мне расправиться с злодеем!..
— Отомсти за меня, Васильюшка!..
— Да, да, голубонька, Василько отомстит и за тебя, и за себя, и за все казачество… Куда мне горько и больно было… Ведь я думал, ты совсем меня забыла и с самозванцем под венцом честным по любви стояла!.. А теперь, как я узнал, что ты его не любишь, как гора с плеч свалилась, и опять мне стал мил Божий мир и жизнь мила. Скажу тебе, голубонька, не о мести самозванцу я в ту пору думал, а о том, как жизнь свою постылую прикончить!
— Василько, сердечный!.. Так ты меня любишь!..
— Что спрашиваешь, бери меня и жизнь мою бери! — с чувством проговорил казак, падая к ногам красавицы Устиньи.
LXXII
Сергей Серебряков, как уже знаем, по воле судьбы исправлял должность секретаря Чики.
Пугачев и Чика, несмотря на все свое зверство, щадили Серебрякова, который не боялся говорить им правду в глаза и называл их мятежниками.
Как-то вечером, в отсутствие Чики, Серебряков сидел задумавшись в горнице.