Золотой век

— Умирать собираюсь.

— Что вы говорите! Ваша жизнь дорога… Мы все молим Бога о вашем выздоровлении, ваше превосходительство, — с чувством промолвил Серебряков.

— Хоть и не боюсь я смерти, а все же умирать теперь не хочется… То дело, которое вручила мне государыня, я совсем еще не устроил… Я умер бы спокойно, когда Пугачев был бы в моих руках и его шайка стерта с лица земли…

— Так и будет, ваше превосходительство.

— Будет, только я не доживу, не доживу… не дождусь…

— Бог даст дождетесь.

— Нет, голубчик, чувствую, что не дождусь. Смерть ведь не ждет. Она ко мне близка.

— Доктора говорят, что ваша болезнь не внушает никакой опасности, — успокаивая больного, проговорил Серебряков.

— Что доктора, не верю я им… их медицинская кухня — чепуха! Что Богу угодно, то и будет… Что было в моей силе, я сделал… теперь доделывать немного осталось… пусть другой кончает… а мне не суждено…

Александр Ильич смолк и закрыл глаза.

— А тяжело умирать, вдали от семьи одинокому и не довершив начатого, — опять тихо заговорил он.

— Скоро, ваше превосходительство, Пугачев и его шайка будут совсем истреблены.

— А все же я не дождусь, не дождусь.

— Разве вы так плохо себя чувствуете? — грустно спросил Серебряков.

— Плохо, голубчик, совсем плохо… умирать надо… Всему конец. Ах, что же я совсем было забыл написать про тебя в Питер, оправить тебя, хоть и ты и невиновен. Сегодня же напишу… Ох, горе, писать не могу, и голова и руки слабы… заставить писать кого-нибудь под диктовку, я подпишу. Вот немного отдохну, а там продиктую…

Проговорив эти слова, Александр Ильич впал в забытье.

Дни его были сочтены.

Серебряков с грустью посмотрел на умирающего главнокомандующего и вышел из горницы.

Теперь Серебряков о себе не думал, а думал он о Бибикове.

«Господи, неужели умрет Александр Ильич? С его смертию Россия лишится славного полководца… Пугачев будет торжествовать, услыша о его смерти, да и все мятежники порадуются. А может главнокомандующий и поправится… Едва ли: уж больно он слаб», — таким размышлениям предавался Серебряков, идя в свою избу, где остановился.

И по прошествии нескольких часов после разговора, происходившего между Бибиковым и Серебряковым, распространился слух, что главнокомандующего не стало.

Это печальное извести поразило многих и в особенности бедного Серебрякова.

Бибиков не успел послать нужную бумагу в защиту Серебрякова, и он опять остался в сильном подозрении у начальства, на него смотрели почти как на изменника, находившегося у Пугачева «в писарях».

У Серебрякова явилось немало недоброжелателей, когда Бибиков приблизил его к себе и назначил своим адъютантом. Со смертию Бибикова опять начались несчастия Серебрякова: злая судьба не переставала его преследовать повсюду.

Ему посоветовали немедленно оставить нашу армию.

— Я по закону должен бы с вами поступить, как с изменником, со слугою Пугачева, но я этого не сделаю потому, что покойный Александр Ильич был к вам расположен, — строго проговорил Сергею Серебрякову генерал Ларионов, который на время вступил в исправление обязанностей главнокомандующего.

— Покойный Александр Ильич верил мне и не признавал меня за изменника, он даже хотел писать обо мне в Питер, выставляя меня невиновным, — печально проговорил молодой офицер.

— Может быть, хотел, но не послал.

— Смерть помешала ему сделать это… ваше превосходительство.

— Так или иначе, но бумага об вас не послана… И мы на вас смотрим, как, как…

— Пощадите, ваше превосходительство, — чуть не плача, проговорил Серебряков.

— Какой вам еще надо пощады, я и то, нарушая закон, даю вам свободу, — холодно промолвил генерал Ларионов.

— Куда же мне идти, ваше превосходительство?

— Куда угодно, только скорее; вам оставаться при армии неудобно, вы это сами должны донимать.

— За что судьба так безжалостно меня преследует! — как-то невольно вырвалось у бедняги.

— Уже этого я, правовые знаю, — холодно и насмешливо сказал Ларионов; он недолюбливал за что-то Серебрякова. — Можете также взять с собою и тех двух мужиков, помилованных покойным главнокомандующим, в нашей армии им тоже нет места, — добавил он.

Ларионов говорил про дворового Михалку Трубу и про мужика Демьяна.

Волей-неволей пришлось Серебрякову оставить нашу армию, и он, в сопровождении Демьяна и Михалки, направился к Москве.

Дорога из Оренбурга к Москве была еще не совсем очищена от мятежников, и нашим спутникам пришлось идти с большою опаскою.

LXXIX

Труден и продолжителен был путь Сергея Серебрякова и его спутников из Оренбурга в Москву. Как мы уже сказали, шайки пугачевцев еще бродили в той местности, хоть наши войска и разбивали их.

Полковник Михельсон, Фрейман, кн. Долгорукий, Голицын и другие начальники отрядов разбивали пугачевцев и целыми сотнями брали в плен.

Но возмущение совсем еще не было подавлено, и, разбитый наголову, Пугачев снова набирал и увеличивал свою шайку.

Пугачев, охраняя себя, переходил из одного места в другое, увеличивая шайку разным сбродом.

Башкирцы и другие инородцы, почти усмиренные, снова взволновались еще с большею силою.

По не проходимым от грязи и слякоти дорогам Фрейман и Михельсон должны были преследовать Пугачева и пересекать дороги, но страшная распутица спасла Пугачева от преследования: наши бедные солдаты положительно вязли в бездонной грязи; притом реки разлились на несколько верст.

Серебряков, Мишуха Труба и Демьян с большим трудом дошли до Казани. Здесь решились они дождаться, когда просохнет дорога, и тогда продолжать путь дальше, к Москве.

Серебряков, чтобы не навлечь на себя подозрения и не попасться в руки пугачевцам, решился нарядиться в мужицкий кафтан и вместо офицерской шляпы надел мужицкую шапку; в этом наряде его едва ли мог бы кто узнать.

Остановиться на постоялом дворе было им неудобно, потому что могли спросить у них паспорта, которых у них не было, денег тоже было мало, и они принуждены были чем-нибудь промышлять, чтобы иметь кусок хлеба и не умереть с голоду.