Золотой век

— Полно, Емельян, не бери на свою грешную душу нового непрощеного греха. Отпираться от своих детей — великий грех. Или же от тебя совсем отступился Господь, и ты весь погряз в грехах и беззакониях! — на этот раз совершенно уже твердым голосом промолвила Софья, возмущенная до глубины души поступком мужа.

— Смолкни, Софья, во мне бес сидит, не разбуди его!..

— Вижу и без твоих слов, что бес тебя обуял совсем. Ходит он по твоим следам, не дает тебе покоя.

— Слушай, Софья, мой сказ… Для всех ты жена казака Пугачева, убитого в сражении, так всем ты и скажешь.

— Ты отпирайся, а я не отопрусь.

— Я заставлю.

— Что, иль язык вытянешь?

— И вытяну… Не губи себя и детей. Если станешь называть меня своим мужем… то прикажу… повесить… тебя вместе… с детьми, — побледнев, глухо проговорил самозванец.

— Злодей… Злодей!

— Ты, как жена моего верного слуги Емельяна Пугачева, будешь жить в моем стану и пользоваться моими царскими милостями! — важно проговорил Пугачев, входя в свою роль.

— Ни мне, ни детям твои милости не нужны!..

— Ни супротивничай, Софья!

— Не кричи, не страшен ты мне… Слышите ли, детки милые, что отец говорит… отпирается он от вас сердечных… Ох, болезные, нет у вас теперь батюшки! — захлебываясь слезами, проговорила бедная женщина…

Дети тоже горько заплакали.

Как ни кровожаден был Пугачев, а дрогнуло у него сердце при виде плачущих детей.

— Да замолчи же, Софья, и прикажи не плакать своим детям… их слезы… что нож в сердце…

Пугачев хотел еще что-то сказать, но голос ему изменил и на глазах его появились слезы, может быть, первые в жизни.

Он быстро встал, подошел к сыну и дочери и дрожащей рукой стал гладить их по голове.

— Теперь, Софья, ступай… и уведи детей… Ужо вечером я пришлю за тобой…. Поговорить мне надо, помни, что ты жена моего верного слуги Пугачева, а я «император» Петр Федорович… Поняла ли?

Софья не ответила на это ни слова своему мужу, для нее навсегда потерянному и погибшему, и отошла от него, подавив в себе глубокий вздох.

— Казачество, детушки, ведомо ли вам, что эта баба и двое ребяток — жена и дети моего верного слуги убиенного Емельяна Пугачева… Я чту его память и окажу его бабе и ребяткам мою «ампираторскую» милость! — громко проговорил Пугачев, показывая на Софью с детьми, и приказал их увести.

— Гоните теперь пленных ко мне на суд и расправу!

Всех пленных поставили на колени, в том числе Сергея Серебрякова и Мишуху Трубу.

Серебряков не хотел было становиться на колени, но здоровый удар по шее заставил его невольно опуститься.

Позади пленных поставили заряженные пушки.

Поднялся страшный плач и вой.

— Баб и ребяток малых не трогать!.. — раздался властный голос Пугачева.

— Кто хочет служить мне, вставай и отходи к стороне, а кто не хочет, здесь останься… — опять послышался голос самозванца.

Площадка, где стояли на коленях пленники, опустела. Жизнь манила пленных и мучительная смерть страшила их.

На площадке осталось только двое — офицер Серебряков и Мишуха Труба.

Пугачев окинул их грозным и презрительным взглядом.

Ранее не заметя их в толпе пленных, теперь он узнал Серебрякова и дворового Мишуху, и лицо его исказилось страшной злобой.

LXXXI

Долго Пугачев не спускал своего злобного взгляда с Серебрякова, он как бы наслаждался смущением молодого офицера, который молча стоял перед ним.

— Знакомый человек, здорово! — насмешливо промолвил Пугачев.

— Здравствуй!

— Изменять мне задумал; с моим воинством сражался. Повесить бы давно тебя следовало, да Чика за тебя стоял горой.

— Что же, вешай, тебе не привыкать губить человеческую жизнь.

— Петли, барин, тебе не миновать.

— Что же ты медлишь?

— Успеешь; повешу, когда придет время. Не спеши. И этого изменника тоже повешу, — проговорил самозванец, показывая на Мишуху Трубу.

Дворовый парень нисколько не растерялся и смело стоял перед Пугачевым.

— За что вешать? Ни барин, ни я и не думали тебе изменять, — оправдываясь, проговорил Труба.

— А против меня, своего «ампиратора», осмелились поднять оружие.

— И не думали, тебе на нас облыжно сказали. Ни я, ни барин…

— Оставь меня, Михайло, не оправдывай. Смерть меня не страшит и оправдываться перед самозванцем не буду, — прерывая Трубу, с достоинством проговорил Сергей Серебряков.

— Молчать! Не то клещами прикажу вырвать твой проклятый язык!

— Злодей, злодей, — с презрением проговорил Серебряков.

— Сразу вас я не повешу, а придумаю другую муку, страшную… Пусть все видят, как я расправляюсь с изменниками! Гей, уведите этих предателей, до утра я дарую им жизнь, а завтра с ними будет моя расправа! — обращаясь к своим приближенным, проговорил Пугачев, показывая на беднягу Серебрякова и на Мишуху Трубу.

Мятежники крепко привязали к телеге Серебрякова и Мишуху Трубу так, что они не могли ни сесть, ни лечь.

В таком ужасном положении они должны были провести день и ночь; у них ломило руки, ноги, кружилась голова.

Солнце палило Серебрякова и Мишуху; им как-то невольно пришлось пожалеть, что злодей-самозванец отложил до утра их казнь: смерть избавила бы их от той муки, которую пришлось им терпеть.

Спасения они себе ниоткуда не ждали.

— Как бы я желал теперь умереть, — тихо проговорил бедняга Серебряков; от сильной жары его начинала морить жажда.

— Жаль мне тебя, барин, крепко жаль, а помочь нечем, да и не можно… проклятые мятежники так скрутили меня, что двинуться не могу, — со вздохом промолвил Мишуха Труба.