Зона вечной мерзлоты

– Опять к нам?

– Соскучился.

– А мы то как, даже не представляешь, – Гуффи от умиления развел руки, – завтра же Суббота спецрейсом обратно домой.

Пацан оказался простым, без звездных закидонов. Познакомились, поручкались. Представился Эдькой Субботиным. Фамилия придуманная, потому что нашли в субботу на железнодорожном вокзале. Мать бросила, положила на лавочку и смылась.

Утром приехало две машины. Нам с Валеркой приказали срочно собрать вещички. Дурное предчувствие меня не обмануло. Нас рассадили в разные машины и повезли в разные детские дома. Так распорядился начальник обезьянника.

Я еще не знал, что ждет меня впереди, куда я еду, но был уверен: это будет лучше, чем то, что я оставлял позади.

К месту новой жизни меня с Субботой привезли на «скорой помощи». Скорая помощь по-японски – кому-то хировато – мне, оказывается, херовато, и меня доставили на лечение на Гору. Детский дом произвел на меня неизгладимое, жизнеутверждающее впечатление. На меня смотрело перекошенное, скрипучее двухэтажное деревянное здание, не видавшее ремонта с самого окончания русско-турецкой войны. Спальни, громадные комнаты по двенадцать-пятнадцать человек. Духан отстойников пьянил и пробивал любой гайморит. Туалет – дыра, в которую можно при неправильной посадке свалиться. Моему восторгу не было предела. О таком профилактории я мечтал всю сознательную жизнь. Столовая – отдельная сказка. Вместо стульев, самодельные лавки и столы, на лампочках Ильича висели забитые мухами липучки. Жрачка – фантастика, кружки железные, вместо тарелок – алюминиевые миски. Настоящий праздник жизни. Хотелось крикнуть на всю мощь глотки – спасибо любимое государство за наше счастливое детство.

– Сейчас увидишь, Баскервилля, – заботливо просветил Эдька. – Главное молчи, усек! Он такой гамнюк, что лучше с ним не связываться. Сострой виноватую физиономию «Папа прости засранца» и он не будет к тебе прикапываться.

Нас завели в хорошо обставленный кабинет. Не думал, что в этом сарае могут быть такие апартаменты. И тут я увидел дерика, и сразу заценил юмор местных обитателей. Папа был настоящий Баскервилль, именно таким его я себе и представлял.

– Приехали архаровцы, – выразил он удовольствия от встречи с нами, потирая свои потные мясистые руки. – Субботин, что будем с тобой делать? – басом поинтересовался дерик. Если бы мне он задал такой вопрос, я бы нашелся, что ответить, Эдичка, наверное, в силу своей природной скромности молчал.

Баскервилль подошел ко мне, долго рассматривал меня, только еще не обнюхал. Было заметно, что он не находил слов, чтобы выразить восторг по поводу моего приезда. Мне хотелось сразу его успокоить, что я не надолго, кости не любят застоя.

– Этот по обмену, я правильно понял? – без энтузиазма уточнил Баскервилль, состряпав задумчивое лицо, как у Макаренко на портрете, не хватало только очков.

Я молчал, как учил Эдичка. Баскервилль мне не понравился, я сразу понял, что взаимопонимания между нами в перспективе не предвидеться.

– Новенького в комнату Родионова, – скомандовал дерик.

Я не знал, кто такой Родионов, но по интонации Баскервилля сообразил, что это некая особая местная достопримечательность, с которой знакомят всех приезжих. Правда, меня удивило, что какой-то Родионов позаботится о том, чтобы мне не было скучно. А если у него это не получиться, что тогда?

Мы молча стояли, у меня затекли ноги. Я присел на стоящее рядом кресло, чем вызвал негодование дерика.

– Кто тебе разрешил сесть, – заорал он.

– Я сам себе разрешил, устал.

– Что? – сочувствия у Баскервилля я не обнаружил. – Быстро встать, – скомандовал он.

– У меня по приказу ничего не встает, – вот, что значит дружить с Комаром, еще не таких словечек понабрался я у него.

Эдичка неодобрительно посмотрел на меня, дерик зашипел и врезал мне по шее.

– Ах ты, скотина! – красные, разъяренные глаза Баскервилля напомнили мне глаза нашего старого Макса, бабушкиного быка, перед тем как его вели на случку с коровой. – Я тебя покажу, как Родину уважать, – рев дерика напоминал победоносное мычание Макса, после того, как он, сделав свое дело, гордо смотрел на покрытую им Зорьку.

Я понял, Баскервилль, человек сложный и его словарный запас минимизированный.

Потом меня отвели в большую комнату с двумя окнами на всю стену и застоявшимся душком не стираных потников. Двенадцать кроватей располагались в два ряда. В спальне меня ждали, правда, хлеба, и соли не предложили, радости от моего появления ни у кого я не увидел. Напротив все лица были суровы и сосредоточены. Мне были не рады в этом чудесном зоопарке.

Вот такое было мое первое знакомство с первым детским домов в моей жизни, потом их будет еще три за неполный год, прежде чем я попаду на знаменитую Клюшку.

По выходным в детском доме от тоски можно было повеситься. После полдника ко мне подплыл Суббота…

– Тоска, – сказал он.

– Жуткая, – согласился я с ним. – Пора сменить обстановку, покуда она не сменила меня. – Суббота с интересом посмотрел на меня. – Люблю Ветер перемен, – моя физиономия расплылась в улыбке.

Через две минуты мы уже были в поезде, в который проникли через незапертую дверь одного из товарных вагонов. На какой-то станции, на последние деньги, скинувшись, купили бутылку цветного ликера. Важно усевшись, свесив беспечно ноги из вагона, мы с Субботой пили на ходу, прямо из бутылки. Быстро опьянев, горланили на весь вагон песни, приветственно размахивая руками людям на платформах тех станций, через которые шел поезд. Нам было весело, мы были на свободе. Такого кайфа от чувства, что ты ни от кого не зависишь, сам себе хозяин, что хочешь, то и делаешь, и главное ни капли страха, я ни разу не ощущал. Хотелось жить, жить и еще раз жить.

На свободе я прожил чуть больше недели, пока по-дурацки меня менты не сняли с электрички и не сплавили в обезьянник. Это надо было быть полным кретино или совсем потерять нюх, чтобы уснуть в электричке, развалившись костями на деревянной лавке. Весь мой прикид открыто говорил, кто я: растрепанные, не чесанные и не мытые неделю волосы; затасканные брюки «Отдай врагу», которые не просвечивались лишь из-за того, что в каждой штанине было по килограмму грязи, ну и голодная рожа. С такой физиономией нельзя садиться в электричку. Потерял бдительность, вот и попался, как лох.

В принципе, обезьянник не такая уж и страшная штука, даже полезная. Можно перекантоваться, пошурудить мозгами. Ко мне уже относились с почтением, как к старожилу. Когда я попал в обезьянник в седьмой раз, Гуффи встретил меня без прежнего энтузиазма.

– Сафронов, опять ты, ну совесть имей! – искренне возмущался Гуффи. – Нельзя же так часто?

Меня повели в душевую. Горячей воды не было, но я рад был и холодной, тело зуделось от желания помыться. Раздеться до конца я не мог, на меня смотрел сексуально голодным взглядом Гуффи, словно ему жена два месяца не давала. Я вообще терпеть не могу душевых. Все друг на друга таращатся, смотрят у кого какой. После душевой мне выдали какое-то старье, и повели в кабинет Митрофана. В обстановке его кабинета ничего не поменялось за время моего отсутствия. Он, как жаба надулся, важно восседая за столом.

– Сафронов, – на лице Митрофана проступило бешенство. – Еще раз тебя привезут, отправлю в спецуху, понял?!

Я покорно кивнул лысой головой. Выйдя из кабинета начальника обезьянника, я обалдел. Комар стоял в коридоре и широко улыбался.

«Везде только вместе», – клятвенно мы пообещали себе.

Вечером к нам с Валеркой подошел Пинцет.

– Гуффи добился, чтобы вас завтра сплавили на Клюшку. Информация стопудовая. За вами приедет Гиббон.

– Кто? – не понял я.

– Гиббон, самая большая папина шестерка, ума, как у мухи, – лицо Пинцета искривила ехидная ухмылка. – Он труды ведет на Клюшке.