Зов красной звезды. Писатель

Эфиопия — прекрасная страна. Она простирается от Красного моря, гордо вздымая к небу горные цепи. Бог, разгневанный гордостью и величием гор, ударил по ним рукой, создал плодородные долины, и теперь они напоминают горбы идущих караваном верблюдов. Прохладный целебный ветерок колышет колосья пшеницы, проса, тефа — в этом движении танец самой земли. Спрятавшись в таинственных, девственных ущельях и долинах, бегут серебристые ручейки и речки. Жизнерадостны голоса лесных зверей, ликующие песни птиц. Кажется, ангелы резвятся в этих долинах, играя на флейтах, и яркое солнце согревает их на склонах гор. Невозможно нарадоваться жизни, надышаться первозданной красотой этой земли.

— «Так как же можно уйти из этого мира? Жизнь прекрасна, я не успел ею насладиться, — думаешь ты, Агафари. — Кто же может сказать мне — с тебя довольно! Я должен жить. Дорога каждая секунда и минута моей жизни. Я ищу убежище… Я не умру, нет!» Ты это хочешь сказать, Агафари?..

Старик только хихикнул в ответ, показав желтые расшатанные зубы.

— Что ты смеешься?

— Да, ты говоришь… жизнь…

— Агафари, ты хочешь отделаться шуткой. Бытие и небытие — понятия, которые существуют друг через друга. Жизнь человека — это мгновенная искра в темноте двух вечных миров. Жизнь и смерть — две стороны одной медали. Но это не главное. Главное то, что закон природы — развитие. На свете нет ничего неизменного. Мы не можем противиться законам природы. Жизнь кончается смертью — это неизбежно, и потому может показаться, что все в нашей жизни жестоко и бессмысленно. Зачем думать, надеяться, творить, любить? Не так ли?

Агафари опять хихикнул, поглаживая седые усы.

— Что ты смеешься?

— Смешно слушать твои рассуждения. — Агафари так захохотал, что затряслись его большие уши.

— Да, я повторяю, жизнь человеческая — мгновенная искра в темноте двух вечных миров. Мгновенная. Но в этой искре есть все: радость и горе, счастье и страдание. Жизнь — это счастье. Смерть — страдание. Любить — это радость. Терять — это боль. Рождение уже означает неизбежность смерти, и все-таки смысл жизни в счастье, радости, борьбе с бедами и несчастьем. Приумножить счастье, уменьшить страдание — таково предназначение человека. Разве не говорится, что погибает тот, кто трясется за себя? Надо бороться за жизнь, а не бегать от смерти. Ты же стал мнителен, страх перед неизбежной кончиной преследует тебя, потому ты несчастен.

Старик ухмыльнулся.

— Вижу, тебе не нравится мой разговор. Конечно, жить — это не просто существовать. Трава и звери тоже живут. Смысл человеческого бытия не только в том, чтобы дышать и двигаться, а чтобы жить осмысленно, полноценно. Ты должен понять, что природе дела нет до отдельных людей — тебя или меня. Природа оберегает человеческий род. Рождаются и умирают отдельные люди. Но человечество в целом вечно молодо. Поколения сменяют поколения. Солнце восходит и заходит. Жизнь продолжается. Вечен род человеческий, а не отдельные люди. Поэтому нелепо пытаться избежать смерти.

— Нелепо. Ты говоришь, что все проходит. Нет ничего вечного. Значит, небо, земля, солнце, звезды, луна когда-то не существовали? Или их нет и сейчас? Или они исчезнут? Или только человек уходит из этой жизни? Ну и чудеса!

— А кто сказал, что они не исчезнут?

— Никто из людей не видел, как они исчезают, — возразил Агафари.

— Может, ты хочешь стать звездой или луной и в таком воплощении взирать на смерть?

— Не спеши столкнуть меня в могилу. Тебе это ничего не даст. Смерть не сможет меня одолеть. Я ей не сдамся. Я ее перехитрю.

— В мире все идет по своим законам. Движутся звезды, вращается земля, меняются времена года, развивается человечество. Но жизнь одного человека не похожа на жизнь другого. У каждого свое место в жизни, свои мысли, чувства. И каждый отстаивает свои права и желания, не всегда понимая при этом другого, а иногда и самого себя. Никто из нас не знает своего конца. Мы похожи на пассажиров корабля, который волны моря бросают из стороны в сторону. Мы заканчиваем наше плавание по жизни в одиночку. Одинокий полет в вечность. А ты боишься этого одиночества, да?

Старик ничего не ответил.

Писатель удивленно посмотрел по сторонам и снова подошел к столу. Он показался себе похожим на Агафари Эндэшау. Он так и не смог облечь в слова свои рассеянные мысли. Перед мысленным взором мелькнула Себле. Ее удивительная улыбка согревает сердце.

Он не знал, какие воскурить благовония, какому ангелу или злому духу поклониться, на какой горе или возле какой святыни возложить жертву. Молиться богу или сатане? Кого призвать на помощь, чтобы свеча творчества осветила ему путь?

В голове было пусто. Ни одной мысли больше. Он не знал, что еще делать с Агафари Эндэшау.

— Почему я не знаю судьбы героя, которого придумал? Может быть, он забыл, что я его сотворил, или оказался сильнее меня? Что же делать дальше?

Он опять вспомнил Себле. Она весело улыбалась ему, махала издали рукой, словно звала к роднику жизни. Себле Ворку… Да, она часто является ему вот так, на листе бумаги, между строк. И тут же исчезает. Мелькнет, и нет ее.

— Оставь меня. Почему тебе не спится в объятиях мужа? Что тебе надо в заповедных уголках моей души?

И в ответ опять улыбка. Рот полуоткрыт. Зубы словно жемчуг. Да, а что она думает о его книге? Зачем он просил ее прочесть рукопись?

Однако Сирак не смог поговорить с Себле даже в своих мыслях.

Снова проснулась Цегие и вошла в комнату. Теперь она была какая-то другая. Косынка сползла, волосы растрепаны, виднеется грудь. Кожа на ней блестит, словно свежеочищенная луковица.

— Сам не спишь, так хоть бы нам не мешал.

— В чем я провинился? — спросил он хрипловатым голосом.

— Слышишь, какой жуткий ветер? Пошел бы успокоил сына.

— Чего ты тревожишься? Ветер его не унесет. Или боишься, что крыша обрушится?

Дернуло его упомянуть о крыше! Теперь жену ничем не остановишь. Не зря говорят: «Если рот набок, бесполезно растирать его маслом». Он съежился, готовый к упрекам.

— Крыша протекает. Штукатурка на стенах от сырости отваливается. Двери и окна не запираются. Очередь в уборную длиннее, чем за хлебом. Полы бы перестелить, уж не отмываются, хоть сломай о щербатые доски руки. Все сточные воды квартала стекают под нашу дверь. Этот дом вытянул из меня все силы. Мальчик постоянно простуживается. Однажды его наверняка унесет оспа или холера… Ты этого ждешь, наш писатель! Нет чтобы построить новый дом. Ни мне, ни моему сыну не дождаться такого счастья. Где уж нам мечтать о собственном доме, откуда, соблюдая обычаи, вынесли бы наши бренные тела. Даже шакал имеет свою нору, а птица — гнездо. У нас же нет места, где мы можем спокойно приклонить наши головы. Хотя бы поискал другое жилье. Что нам от твоей писанины — одни беды и страдания. «Не шумите! Уведи ребенка!» — только и слышишь от тебя. Живем в тесноте, духоте. Как в могиле.

Сирак знал все это наизусть. Ну, что еще она скажет, в чем упрекнет? Может, начнет жаловаться на здоровье, говорить, что хорошо бы ей показаться врачу или пойти к источнику святой воды, который творит чудеса? Он низко склонил голову и настороженно ждал.

Она молча протянула ему записку.

Он взял ее и, не читая, спросил от кого.

— Хаджи Мустафа прислал.

Что может написать этот человек, Сираку было известно. Мало того, что он подстерегает его, когда Сирак выходит из дома и возвращается домой, так теперь еще начал писать письма. Ладно, посмотрим.