Зов пустоты
Шрифт:
– Нет. Я ничего не делал, вот и все.
– Откуда ты знал, что прошло два часа?
– У меня есть часы, – ответил Мирко, словно Людивина задала ему самый глупый в мире вопрос.
– Может, ты курил, пока ждал?
– Нет.
– А там можно найти то, что докажет, что ты и правда так долго ждал?
– Не-а. К тому же три года прошло…
– Мы умеем находить удивительные вещи даже через несколько лет. За эти два часа тебя никто не видел?
– Никто. В том и дело. Некоторые говорят, что с ней это случилось из-за меня. Ее брат говорит, что она прошла мимо меня, а потом…
– То есть она и правда отправилась на встречу с тобой, но не дошла?
– Не знаю. Это под холмом. Пешком минут десять, даже меньше.
– Тропинка есть?
– Да, совсем узкая, а потом еще сто метров через лес.
– А она могла пройти неподалеку, так, что ты ее не заметил?
– Нет, мы там всегда встречались.
– Я не имею в виду, что она потерялась. Она могла пройти мимо и не остановиться?
– Я бы ее заметил.
Мирко нахмурился.
– Что ты вспомнил? – тут же спросила Людивина.
– Ничего… просто… может, она прошла мимо, пока я смотрел на того гаджо с собакой.
– Ты сказал, что за эти два часа никого не видел!
– Ну да, но его видел. Какой-то гаджо ждал свою собаку. Все равно что никто.
– Он был из табора?
– Нет, конечно, я же говорю – гаджо. Если бы из табора, я бы узнал, хотя я его плохо видел.
– Как он выглядел?
– Не знаю. Не помню.
– Мирко, ну постарайся! Высокий? Низкий? Волосы темные? Светлые? Как одет?
– Я уже не помню. Среднего роста, белый, обычные волосы, ну то есть подстрижены по-обычному. Черные. Вроде был в спортивном костюме. Держал поводок, искал свою собаку.
– Один?
– Да.
– Ты его узнаешь, если я покажу фотографии?
– Нет, я его толком не разглядел, и это было давно. Не помню ничего… Говорю же, это был никто!
– Ты с ним разговаривал?
– Нет. Он меня не видел.
– Ты помнишь, как звали собаку?
– Нет. Он ее не звал.
– А как ты понял, что он ее ищет?
– Он выглядел так, будто искал ее.
– Он долго там пробыл?
– Не знаю. Может, минут десять, потом пошел обратно к дороге.
– Без собаки, никого не встретив и ничего не сказав?
– Да.
– Он был на машине?
– Я не видел. Я не видел дорогу со своего места.
– Он курил? Или, может, пил что-нибудь?
– Нет.
– На нем были перчатки?
Мирко поморщился, словно ему больно было рыться так глубоко в памяти.
– Вроде бы да. Тогда была зима, довольно холодно.
Людивина задумалась о том, почему версальский РУСП не стал копать глубже, но тут же поняла, что они вообще не говорили с Мирко. Цыгане держали свои сомнения при себе – по крайней мере, когда все только случилось.
Людивина вздохнула, осознав, что почти ничего не выяснила.
Она ни в чем не подозревала Мирко. Хотя он и был знаком с жертвой, он слишком молод, слишком неуверен в себе, без денег.
– Можно задать тебе неловкий вопрос? Мне нужен честный ответ, и это очень важно. Скажи, Мирко, Джорджиана продавала себя на дороге?
Мирко снова недовольно скривился:
– Шлюха? Нет! Только не Джорджиана!
– Как она зарабатывала деньги?
– Мыла на светофоре лобовое стекло, просила милостыню.
– В Париже?
– Иногда, но чаще в Эраньи, на шоссе между торговым центром и «Макдаком».
– Каждый день?
– Часто.
Убийца мог заметить ее там. Она казалась легкой добычей. Одинокая девушка в потоке машин. Ему достаточно было один раз проехать мимо: она вымыла ему стекло, он увидел, как она склоняется к окну, это его возбудило, и он сделал выбор. Может, он часто возвращался
туда посмотреть на нее? Вполне вероятно. Он регулярно проезжал там по делам? Не исключено. Потом он проследил за ней – возможно, пешком или на велосипеде.Какой-то гаджо ждал свою собаку, все равно что никто.
Слова Мирко звенели у Людивины в голове.
Все равно что никто.
Какой-то человек без особых примет. Обычный прохожий…
Людивина протянула парню руку и помогла ему подняться.
Хруст сухих листьев за спиной заставил ее резко обернуться.
По склону к ним спускались пятеро подростков, вооруженных ломами, бейсбольными битами и монтировкой. Они выглядели крайне враждебно и не спускали глаз с Людивины, явно собираясь разделаться с представительницей полиции.
Она отступила на шаг, медленно подняла руку к бедру и нащупала приклад своего табельного оружия.
На вершине холма раздался громкий свист.
Подростки обернулись. Гигантский силуэт Сеньона заслонял им свет.
– Не советую, ребята! – прогремел он.
Он вытащил телескопическую дубинку и принялся вращать ею, сверля глазами подростков по очереди.
19
Религия передается по отцу.
Поэтому Джинн родился шиитом, хотя его мать была сунниткой. Это был удивительный брак – брак по рассудку. Джинн никогда не понимал, почему эти двое полюбили друг друга, был ли их союз выгоден обеим семьям, или это была темная история страсти, которую пришлось поспешно оформлять официально. Он был уверен, что брак его родителей стал словом Бога и что он, Джинн, был создан силой этого слова. Силой дыхания Бога.
С раннего детства он помнил любовь матери и запахи оливок, лимона, меда, апельсиновой воды, хлеба, который пекли в печи на улице, запах коз; позже, в Бейруте, к ним прибавился едкий запах пороха.
Он помнил, каким строгим был отец. Помнил обжигающие удары его кожаного ремня по своим ягодицам, когда Джинн-добряк превращался в Джинна-демона.
А еще его детство было далекой мелодией. Конечно же, пение муэдзина, неизменно зовущего на молитву, метроном дня и ночи, символ вечности, что напоминает человеку о его месте под солнцем. Пение ветра. Джинн часто слушал, как ветер шумит между ставнями, под дверью, как нашептывает свои небесные заклинания. Потом, много позже, стал слышаться коварный свист бомб, треск пуль. Иногда – крики.
Но мать всегда, порой украдкой, утешала его, спешила приласкать и успокоить. Она всегда находила верные слова, и Джинн вырос, познав силу этих арабесок звуков, пируэтов человеческого голоса, эквилибристические фигуры души, способные разорить дотла или возвысить до небес того, кто умел заставить их грациозно танцевать.
Религия не играла важной роли в их жизни. Джинн получил лишь элементарное религиозное воспитание: ни отец, ни мать не отличались набожностью. Ислам был рядом, подобно колодцу посреди деревни, вокруг которого собираются, чтобы напиться, но это колодец предков, на который уже никто не обращает внимания. Обосновавшись в Южном Бейруте, семья Джинна почти прекратила соблюдать религиозные обряды: все были слишком заняты своей крошечной бакалейной лавкой, домашним хозяйством и выживанием во время войны.