Зверь в Ниене

— Мужских голосов много было?

— Один. Так слышалось, — пояснил управляющий.

— А кто ещё слышал крики?

Тронстейн качнул плечами. Они посидели, налили вина. Выпили, помолчали.

— Что в городе говорят? — в свою очередь спросил управляющий.

— Кто о чём, — пустился в разглагольствования купец. — Кто-то валит на матросов, кто — на мужиков, кто на рыбаков, а кто-то, — Малисон склонился к управляющему и прошептал: — На Сатану!

На лице Хильдегарда Тронстейна не дрогнул ни один мускул.

— Что знаешь?

— В грязи вдавленное найдено украшение. На разорванной цепи медный змей-дракон, позлащёный, облезлый… Или серебряный, не помню. Говорят, что старинной работы. Его Хайнц в ратуше видел, он и рассказал.

— А ты на кого думаешь? — вежливо поинтересовался Тронстейн.

— На бродягу. Да кто угодно мог быть! Если бы я мог так просто всё разгадывать, то служил бы в магистрате юстиц-бургомистром.

Тронстейн развёл уголки губ в стороны, что у него означало широкую усмешку.

— Награду за поимку назначили?

— Нет, — удивился купец. — А должны были?

Управляющий подумал. Кивнул с некоторой грустью.

— Дочь шорника никому не нужна, — рассудил он. — Даже отцу. Иначе Тилль сам принёс бы деньги в ратушу.

— Так, может, ему надо подсказать? — расстроился великодушный купец. — Может, Тилль не знает порядков или в скорби он, а сейчас ему недосуг?

— Мекленбуржцы, — со злобой промолвил Хильдегард Тронстейн, — знают всё…

От обсуждения мекленбуржцев перешли к делу. Стали рядится за цену. Долго спорили, уговорили ещё бутылку, пока не ударили по рукам. Управляющий поднялся наверх, копошился там, брякал затворами, звенел серебром, наконец, вынес деньги. Снял с полки шкатулку с бумагой, чернильницей, перьями. Пересчитали далеры и марки. Купец выдал расписку. Они привыкли друг с другом иметь дело, и в ратуше не заверяли — и ехать далеко, и платить ненужную пошлину.

Потом управляющего позвали на двор. Тронстейн проводил купца до порога. Малисон толкнул дверь. В сенях от него шарахнулся Ингмар. В глазах сверкнула злоба. Сын управляющего обладал необузданным нравом и был подвержен вспышкам гнева, год от года становясь диковатее.

От отцовского «Эй!» он сразу же присмирел, сбегал на конюшню, вывел Муху и дал повод, учтиво попрощавшись с гостем.

Купец выехал к переправе весьма довольный. Он чувствовал себя человеком оборотистым, дела которого идут хорошо. На поясе висел тяжёлый кошель, в сердце поселилась радость. Деньги — это кровь купеческая. Никакой торговец выпускать её из себя не захочет, если он в здравом уме.

На обратном пути Малисон долго ждал паромщика. Потом остановился в Спасском у кабака — брюхо требовало обеда.

Стемнело, когда паромщик переправил на городскую сторону. Рынок уже закрылся, но всё же для порядка заглянуть в лавку стоило. По пустой площади Малисон подъехал к магазину и увидел, что засов опущен и стоит, прислонённый к стене, а двери затворены. Должно быть, Яакко свернул торговлю и ждал, чтобы дать хозяину отчёт, как часто делал.

Малисон спешился. Ведя на поводу Муху, шагнул к двери, потянул на себя.

В лавке было темно.

«Неужели ушёл и бросил открытой?» — не поверил купец.

Оставил лавку незапертой, чтобы напиться? Такого за бобылём не водилось.

— Яакко, — позвал купец, но ему никто не ответил, темнота как будто ждала, и тогда он снова позвал, почему-то осторожно: — Яакко?

«Да что он?» — возмутился Малисон и шагнул в лавку.

Протиснулся между рядами ящиков, и крепкий удар по голове срубил его наповал.

ТЬМА В БУТЫЛКЕ

Он полз. Потом его тащили. Потом он снова полз, пока не свалился на пол. Из глаз полетели искры, но Малисон глухо застонал и стал двигаться медленно, прижавшись к стене и ощупывая её растопыренными пальцами.

— Вот неуёмный.

Он ухватился за голос, как за верёвку, и притянул себя обратно в бытие. Купец глухо замычал и разлепил веки, склеенные засохшими слезами. В ушах шумело и в глазах мутилось, но всё же он напряг зрение и понял, что полз не вдоль стены. Под ним был самовязаный из ветоши половик. Он должен лежать возле стола. Вот ножки. Рядом должен стоять ларь, а вовсе не стена. А вот там печка. Вот же она. Это было его ларь, его половик, его дом. Малисон перевернулся и узрел чуть освещённый потолок, знакомая до сучка матица. И крюк для люльки, который сам вбил. Где-то рядом беззвучно за шелестом в ушах двигался человек. Свет приблизился, и он различил рожу солдата, тусклое пятно ряхи Аннелисы и острую мордочку старшего письмоводителя Клауса Хайнца, который держал свечку.

Тёплая рука служанки поднырнула под голову, приподняла.

— Ты что, голубь? — она говорила по-русски. — Лежи-лежи. Куда ты…

— Поднимем? — по-фински спросил Клаус Хайнц.

— Посадим.

Ласковая, но сильная рука прихватила его за плечо. Служанка усадила Малисона и прислонила спиной к ларю.

От перемещения купца замутило. Он всмотрелся и увидел, что лицо Аннелисы разъезжается на два, лицо Клауса тоже съехало вправо и казалось, будто у него три глаза, а свечка просто раздвоилась, и обе они двигались слаженно.

Малисон застонал и смежил веки, до того было противно.

— Мутит, голубь?

— Налей ему пива, — сказал Хайнц.

Малисон сидел с закрытыми глазами, пока в губы не ткнулся холодный мокрый край кружки.

— Пей.

Он приподнял веки и увидел перед носом чёрный круг, в котором переливалось что-то чёрное и поблескивающее. Оно не двоилось. Тогда он обеими руками схватился за кружку и стал будто для спасения лакать это надёжное.

— Удержишь? Пей-пей…

Купец жадно выхлебал холодное густое пойло. «Тёмное, — определил он и вцепился в знакомое, прочное воспоминание, позволяющее себя думать. — Йенс варил. Я у него купил бочку перед Ильиным днём. За далер, три марки и четыре эре. В подклете стоит, справа у дальней стены».

Держась за знакомое, он пил и пил, тщась находиться в уверенности. Чувство, будто стоишь на ногах, можно было распространять вокруг себя всё шире, понимая не только бочку и подклет, а и дом, и двор, и хлев, и Муху.

— Муха, — промычал он, отстраняя пустую кружку.

— Что муха?

— Где Муха?

— Какая муха? — спросил Клаус.

— Привели, привели лошадку, — заговорила служанка. — Муха здесь, всё цело.

— Магазин мы заперли, — деловито доложил Хайнц.

— Магазин?

«Что за магазин? — купец не осознавал его, дальше двора он пока себя не расширил. — Что ещё за магазин?»

Аннелиса забрала кружку, и Малисон увидел, как она обеспокоенно переглянулась с солдатом, а все вместе они — с письмоводителем.

Его уложили на ларь. Закрыв глаза, он лежал, слушая, как шумит в ушах. Голова кружилась и начинала всё сильнее болеть. Потом он потребовал ещё пива. Боль отступила. Шум притих, но не исчез.

Когда Малисон очухался, было светло. Он открыл глаза и заметил, что видит ясно. Ночной морок с раздвоением сгинул вместе с потёмками. Голова была тяжёлой и казалась набитой шерстью, как случалось с крепкого похмелья. Она была замотана тряпкой и саднила острой болью раны, если лечь на спину.