Звереныш

«А толку-то что, – про себя подумала Танька. – Ну пришел из любопытства разок. А больше и ждать нечего. Вон, даже не представился. Баловство Светькино…»

– А я ему понравилась? – Спросила Танька. – Раз ты такой ясновидящий, что скажешь?

Светик внимательно окинул мать с головы до ног и призадумался.

– Ты – нет, – наконец твердо сказал он. – Ты нет, только он тебя будет помнить.

– Как это – нее понравилась, а будет помнить?

– Сама что ли не понимаешь, – рассердился Светик. – Ты же вон какая, – он развел руки во все стороны и очертил ими круг. – Он же как сказал: «Богатырка!». Много что ли таких? Вот он и не забудет…

– Слушать тебя… – Танька зашаркала на кухню. – За Кешкой смотри.

Она сунула младшего сына в коляску и загремела кастрюлями.

Весь остаток дня она пыталась не думать о происшедшем. Но память, как прицепившаяся зараза, постоянно возвращала ее к этому незнакомцу. Она гнала от себя мысли о нем, а они назойливо лезли в голову снова и снова.

«И что это в самом деле, – ругала Танька себя, – на что ему со мной зариться? И невеста у него есть. А найдет же блажь, так не вытравить ничем!».

Светик больше не говорил об Анатолии, как будто сразу забыл про него. И Танька постепенно стала успокаиваться.

Серые будни, мелькавшие перед глазами, были однообразны и унылы. Безденежье и ночные дежурства выматывали. Она чувствовала, как усталость отуплет ее и обесцвечивает все остальные чувства, выкрашивая все происходящее в однообразные серые тона.

Светик все так же убегал на свою лавочку и сидел там, нахохлившимся замерзшм вробьем, задумчиво глядя куда-то в одному ему ведомую даль. Он упорно отказывался нянчиться с Кешкой и по-прежнему был молчалив. На упреки матери он насупливался и только исподлобья смотрел на нее, не мигая, будто пытался внушить ей раз и навсегда отстать от него с подобными просьбами.

– Никак не ладят между собой, – жаловалась она соседке. – Под одной крышей живут, мать одна, братья, а не ладят.

– Мать-то одна, – философствовала соседка, – да отцы разные! Вот и ведет их врозь. Потом и сама знаешь – чудной у тебя старшенький, точно немой. Что ни спроси, глазенками зыркает, а молчит. Ежели что скажет, то праздник, что рот открыл. А так – как звереныш. Глаза умные. А ничего не говорит..

– Как в школу пойдет, не знаю, – горилась Танька. – Заклюют его там. Таких не любят.

– Отец нужен, – заключала соседка, – а где взять!.. Намыкаешься ты с ними!

– Уж как-нибудь, – обрывала разговор Танька.

Не хотелось ей, чтобы местные кумушки метелили языком по ее поводу. А нет-нет да и соскочит с языка бабья забота и обида. Гориться кроме подушки некому. Родне разве? А толку? Поохают, поахают – и на свою задницу посадят. Ее беду никто на свой горб не взвалит. А то еще и попрекнут. Мол, чо ж ты теперь жалишься нам, когда сама нас обнесла в другую пору? Только больнее станет, и досада возьмет за глупость свою. А ребятишки… Не успеешь оглянуться, как вырастут. А сама постареет, расклячится… Бабьи годочки с горочки, ой, как быстро катятся! Глянешь в зеркало, а оно морозным серебром на тебя дохнет, седое да сморщенное…

А сыны прилипнут к какой-нибудь девке, женятся – и поминай, как звали! Своя жизнь у них начнется, свои заботы – и все некогда! Забегут когда на часок, а то и нет. Много таких разговоров ходит. К старости многие женщины одни остаются. К старости… А она смолоду так. Дети – это не то, не то… Скорая сейчас жизнь, только успевай за ней. Всем некогла.За этой суетой выедается душа. Не хватает ей тепла, заботы, доброты простой… Сколько сейчас собачек и кошечек развелось! Все потому, чтобы душа не изголодалась. Они хоть твари бессловесные. А иной раз понимают больше близких людей.

– Вот и я заведу, – глядя вслед удаляющейся соседке, ведущей на поводке малютку йорка, сказала Танька вслух.

Ни разу больше ни она, ни Светик не вспоминали Анатолия. Случайное знакомство не сулило никаких надежд, и эта яркая вспышка погасла так же быстро, как и загорелась. День ото дня Танька становилась все молчаливее и угрюмее. А Светик еще чаще убегал на заветную лавочку и, сидя на ней, безмолвно таращился куда-то вдаль.

Его зимние посиделки не прошли даром. В один из морозных дней он сильно промерз и в ночь заметался в бреду на мокрой от пота постельке. Перепуганная Танька вызвала ему «Скорую» и, трясясь возле врачей, все повторяла срывающимся голосом одну и ту же фразу.

– Что с ним? Что с ним?

– Успокойтесь, мамаша, – укоризненно качал головой молоденький врач. – Жить будет. Воспаление легких у него. Смотреть нужно за ребенком лучше. Простыл он сильно.

Танька виновато кивнула головой.

– Двое их у меня, пока с малым вожусь, этот куда-нибудь убежит. Упрямый он, диковатый. Работаю еще, устаю сильно…

– А папаша что же?…

– А отцы у них умерли оба, – упавшм голосом сообщила Танька. – Одна мыкаюсь.

– Печально, – ответил врач. – Однако смотреть нужно лучше. Не то и этого потерять недолго. – Он строго посмотрел на Таньку. – В больнцу его нужно…

– Это нет, – решительно запротествала Танька. – В больницу не дам. Да я сама медсестра. Вы не сомневайтесь, выхожу…– Серые Танькины глаза наполнились слезами.

– Ну, хорошо, – смягчился врач. – Вызывайте педиатра на дом и строго под его присмотром…– Он еще раз пристально посмотрел на Таньку. – Строго под присмотром врача… и Вашего…

Светик болел долго и мучительно. Его пичкали таблетками, кололи уколами, а болезнь никак не хотела отступать прочь. Танька вымоталась и осунулась, а Светик и без того худенький, стал словно прозрачным.

– И чего ж ты на этой лавке забыл, – сквозь слезы ругала его мать. – Ведь часами сидишь там, зколдованная она что ли, лавка эта? И ладно бы еще с кем-то, а то все один и один… Вот и насиделся! Мало мне досталось, так еще и ты…

Светик молчал. Он и сам себе не мог объяснть, почему его тнет это место.Просто там ему было хорошо, никто не мешал ему думать и мечтать и видеть удивительные картины, которые мгновенно разбивались о крики Кешки и суету матери.