Звезда мореплавателя(Магеллан)

Трудно сказать, почему мы все взволновались. Некое тягостное предчувствие, присущее, говорят, иногда человеку, окутало нас. Как о милости, долго, но тщетно просили мы командора или отменить поход на Матан, или позволить кому-то из нас возглавить его вместо Магеллана.

— Да что с вами, друзья мои? — удивился командор. — Или вы боитесь? Вспомните, как было в Булайя: один залп поверх голов обратил строптивцев в бегство. Лишь только Силапулапи услышит аркебузы — а действие их будет такое же, как в Булайя, как и в остальных селениях Азии, — он покорится.

Магеллан задумался ненадолго, в его черных глазах я вдруг уловил искру неуверенности.

— Я не понимаю тебя, Антонио, — обратился он ко мне, — после всего, что мы совершили, поход на Матан кажется мелочным и несерьезным. Но мы в начале испанских путей по Азии. Из опыта португальцев я знаю: начало должно оглушать и подавлять народы. Оглушать страхом и неотвратимостью возмездия. Чтобы ни одна рука не вскинулась, ни один голос не поднялся против испанцев, когда мы или наши последователи вторично придем в архипелаг. У нас здесь нет друзей, у нас только союзники, боящиеся нас, и враги, которых мы заставим себя бояться! Матан? — Магеллан недоуменно склонил голову. — Мне не нужен Матан. Но я дал слово защищать раджу, за что он оказал нам много услуг, и оно нарушено быть не может. Повторяю: первый залп, как всегда, решит дело.

— Если все так просто, — возразил Родригес, — то тем паче вам незачем ехать, сеньор. Поверьте, мы сами управимся.

— Ну, нет! — со смехом ответил командор. — Плох пастух, покидающий свое стадо. Почти два года мы вместе в радости и в горе, и так будет до скончания плавания.

— Тогда возьмите меня с собой, сеньор, — попросил я.

— И меня! — выдвинулся юнга Фернандо.

— А не рано ли тебе? — спросил командор.

— Мы его подучили, сеньор, — прогудел Родригес. — Парень дерется сносно. Между прочим, сеньор, а я что — кривой на правый глаз?

Энрике без слов подошел к Магеллану, обнажив свой малайский крис [66] .

— Меня, конечно, оставят, — грустно вздохнул Барбоза.

— Да, шурин, заменишь меня на кораблях.

Матан

В субботу, 27 апреля 1521 года, после полуночи шестьдесят человек в нагрудниках и шлемах отплыли на шлюпках. Магеллан не велел каравеллам подходить близко к берегу: море здесь было мелко. По той же причине мы не надели поножи, ибо предстояло идти по воде и не стоило отяжелять ноги.

66

Крис — длинный, обоюдоострый кинжал с волнистым лезвием; наступательное оружие у многих народов Юго-Восточной Азии, в частности, у малайцев и индонезийцев.

За нами плыло тридцать баланг — местных лодок с нареченным доном Карлом, его придворными и воинами. Командор не разрешил им принимать участия в бою.

Весла лениво отталкивали воду назад, разбивая пугливые лунные блики. Матросы переговаривались, шутили, не особенно спеша: до Матана рукой подать. С 6аланг неслись заглушенные звуки туземной лютни.

Мы добрались до Матана поздней ночью. Низкий берег едва угадывался. Но там горели костры, доносились отрывки воинственных выкриков. Магеллан поднялся и долго присматривался к мятущимся огням. Может быть, мне показалось в темноте, что он с сомнением оглядел три свои шлюпки с дремавшими матросами, переводя взгляд на десятки береговых костров? Сигналом подозвал балангу с придворными раджи и отправил их на берег.

— Скажите смутьянам, — пояснил он, — что они должны повиноваться воле Испании, признать христианского государя, нареченного доном Карлом, и выдать контрибуцию. Тогда я стану их другом и защитником. В противном случае они узнают, какие раны наносит оружие европейцев.

Не прошло и часа, как послы вернулись.

— Послам сказано, — переводил Энрике, что у восставших тоже имеются копья, а также колья, закаленные на огне. Восставшие наслышаны о благородстве испанцев и просят не нападать сейчас, а дождаться утра, чтобы к ним могло подойти подкрепление.

— Прием известный, — насмешливо отметил командор. — Они думают, что мы, узнав о подкреплениях с утра, немедля бросимся на приступ в темноте и попадем в какие-нибудь подготовленные ловушки. Не выйдет. Мы уважим их просьбу. Спать до рассвета!

…Шлюпки плавно покачивались. Предутренняя прохлада очистила воздух от тропической духоты. Спал Фернандо, покоя голову у меня на плече. Спал Родригес, облокотившись на руль и бормоча проклятия, когда под его тяжестью руль начинал ходить ходуном. Смежил очи и Магеллан. Я смотрел на него и размышлял над путями человеческих судеб. Три года назад в это же время я беседовал с многоречивым и сладкогласным послом папы Франческо Кьерикати. Посол вернулся с ночного бала, был навеселе. Кьерикати расхаживал в толстых носках по комнате, отхлебывал вино из чаши, закусывая каталонским сыром, и рассказывал сальности про архиепископа толедского. Перед расставанием он попросил меня подыскать приличные жемчужные подвески для дамы, каковая — Кьерикати улыбнулся — окажет за это немаловажную услугу церкви.

Не прошло с тех пор и семисот дней, а я сижу в шлюпке, зыбь азиатского моря колышет ее, на берегу голые люди обжигают на кострах колья, чтобы бросать их в меня. На соседней скамье прикорнул, не сняв шлема, человек с острым умом и тревожной тайной. Я представил на миг, что не было бы этого плавания, не встретился бы я с Магелланом — и даже привстал на скамье, оскорбленный предположениями. Все лучшее, что таилось во мне, выявилось в походе. Я заглядывал в глаза смерти, я познал ненависть к врагам и всеобъемлющее чувство товарищества, я узнал, каков он, удел человека и рыцаря, и уверился в своей способности нести груз до конца.

Магеллан пошевелился и открыл глаза.

— Ты не спишь, Антонио?

— Я вспоминаю ваш рассказ, сеньор.

Магеллан задумчиво покачал головой.

— Ты хочешь знать, что было дальше? Наши люди спят, до утра далеко. Я расскажу. Слушай.

…Вернувшись в Индию, я составил отчет для вице-короля, не упомянув ни о Большом Острове, ни о чем другом, важном для меня. В Индии меня ждало письмо Серрано. С радостью я узнал, что он жив и недалеко от Молукк. «Здесь можно создать рай на земле, Фернандо, — писал он. — Я иду дальше. Неясные планы бродят в моей голове. Но прежде посети Португалию, друг…»

Зимой 1514 года я сошел на берег Тежу. Сотни судов толпились в лиссабонской гавани Раштреллу и прямо вдоль морского берега. У самых стен Алфамы, старинного квартала церквей и дворцов, лихорадочно строили верфи, склады, конторы. Великолепное здание Индийской палаты украшало площадь. Базар блистал товарами Европы, Африки и Азии, здесь продавали рабов всех человеческих рас и племен. Я ощутил горячечный пульс Лиссабона. Там, в дебрях Азии, потоками лилась кровь, чтобы питать ненасытное чрево столицы. На остриях мечей, в том числе и моего, держалось процветание Лиссабона. И я пошел во дворец, чтобы получить награду, полагающуюся мне по праву.

Викорати, меня не пустили дальше порога! Разодетый, как попугай, дворцовый чиновник сказал мне: «Вы слишком долго пробыли в отлучке, сеньор. Его высочество не помнит и не знает вас. В лучшем случае вы можете рассчитывать только на должность привратника».

Мне, Магеллану, место привратника? Мои раны, мои абордажи, когда все стрелы и копья направлены на того, кто идет первым, штурмы и пожарища, горы убитых, блуждания по страшным джунглям и нехоженым морям — это называется: я был в отлучке. Значит, все мы были, оказывается, просто-напросто в отлучке. А те блюдолизы, что толпились вокруг короля безотлучно, — они-то и получали награды, даруемые из средств, что мы добывали «в отлучке»!..