Звезда Одессы

– Ты отдал бы меня за миллион другому мужчине? – спросила она, когда по экрану поплыли титры.

– Может быть, даже за семьсот пятьдесят тысяч, – ответил я и в темноте ущипнул жену за руку.

– Вот из-за таких ответов я и вышла за тебя, – сказала она, поглаживая меня пальцами по затылку. – Но в последнее время я слышу их очень редко.

«Очень может быть, что Эрик Менкен сует свой намазанный тональным кремом член в мою жену», – хотел я, вообще-то, сказать Максу. «В кино» этого могло быть достаточно, чтобы поехать с таким Эриком к восточной портовой зоне и воткнуть ему в шею нож для колки льда, да так, чтобы его кончик вышел через глаз. Но я не сказал этого, а подумал о цене «феррари» и о том, сколько денег у меня потом останется. Я подумал о том дне, когда я на «феррари» – конечно, на красном, на каком же еще? – въеду на улицу Пифагора, а потом мы с Давидом совершим первую пробную поездку. Стингер-систему мне, разумеется, поставят в гараже, так что между пунктами контроля скорости мы поедем по левой полосе, легко делая 280 километров в час. «Куда ты хочешь? – спросил бы я сына. – На пляж? Я, конечно, имею в виду пляж в Сен-Тропе». Красный «феррари» стал бы звонкой оплеухой для улицы Пифагора и ее обитателей. С другой стороны, разве человек, который на глазах у миллионов зрителей выиграл десять миллионов гульденов, не может позволить себе настоящую машину? Вот в чем все дело, подумалось мне, когда мой взгляд остановился на penne al vodka: [52] у меня не будет десяти миллионов, у меня будет только один. Красивая машина, летний домик, поездка в страну третьего мира – и все.

52

Паста под водочно-томатным соусом (ит.).

Макс будто прочитал мои мысли; он подозвал официанта и сказал:

– Что касается тебя, ты получаешь не только миллион, но и прекрасную квартиру на первом этаже с прилегающим садом. Другие не могут этим похвастаться. Но для старого школьного друга у меня есть премия.

Это было в точности то, о чем я хотел сказать. Но я все ждал: закуска, горячее, десерт, рюмочка ликера от хозяина. Я ждал, пока мы стояли у серебристого «мерседеса», и Макс спросил меня, не дать ли мне «заводную рукоятку».

– Мой шурин сидит у меня в печенках, – сказал я, когда он запросто ехал по трамвайным путям на Утрехтской улице, не огибая островков безопасности.

За первым ликерчиком от хозяина последовало еще три на каждого, и я не знаю никого, кроме меня, кто в этих обстоятельствах сел бы в машину к Максу. Но мне надо было рассказать ему кое-что еще. Потом, я и сам не брезговал ездой по городским кварталам на повышенной скорости.

– Он все время интересничает, притворяясь, будто что-то знает. О том, что случилось внизу, я хочу сказать.

– Тогда он знает больше меня, – сказал Макс, на полной скорости направляя «мерседес» с площади Фредерика к повороту на улицу Сарфати.

Я искоса посмотрел на него; хотя уже стемнело, на Максе были солнечные очки. «Это заставляет быть настороже, – ответил он, когда я впервые увидел очки на нем и спросил, почему он их надевает. – Но велосипедиста без заднего фонаря действительно замечаешь слишком поздно». А потом он рассказал, что на проселочных дорогах частенько выключает фары и опускает стекла на дверях машины, что он чувствует себя «ближе к природе», когда на высокой скорости проносится мимо деревьев по обеим сторонам дороги. «Иногда даже закрываю глаза. Но когда слышу, что ветки бьют по кузову, приходится открывать».

– Не знаю, – сказал я. – Но когда вы заходили в последний раз – пес тогда еще залаял на Ришарда, помнишь? – он подошел ко мне и стал нудить: мол, он знает, как обстояло дело. Не знаю, чего он хочет, но это изрядно утомляет.

И не только шурин: через несколько дней после инцидента с Плутом жена без обиняков спросила меня, не имею ли я отношения к исчезновению госпожи Де Билде.

– Ты сама это придумала или твой зануда-брат накапал тебе на мозги? – спросил я.

– Фред, ты не имеешь к этому отношения? – повторила жена.

Ее взгляд не был ни огорченным, ни возмущенным – только серьезным. Я раскинул руки, будто хотел заключить ее в успокаивающие объятия; мне вспомнилась сцена в конце первой серии «Крестного отца», когда жена спрашивает Аль Пачино, не стоит ли он за недавними массовыми убийствами и сведением счетов в семье.

– Нет, – сказал я и обнял ее.

– Твой шурин, дай-ка вспомнить… – сказал Макс. – Слегка плаксивый, с недовольной рожей?

– Да.

– А жена такая, что перед ней даже под дулом пистолета штаны не снимешь?

– Да, похоже, ты и в самом деле ее видел.

– Не только видел. Я еще и поболтал с ней. Моя маленькая странность. Это меня просто завораживает, я хочу вблизи увидеть такого рода женщин. Хочу услышать, как они говорят, и увидеть их улыбку после какого-нибудь комплиментика. Может, это и болезнь, но я не могу удержаться.

У светофора перед улицей Вибо Макс проехал по трамвайным путям, а потом под визг покрышек свернул направо.

– Она бегала по твоему саду с двумя детишками. В остальном с этими детишками, похоже, все в порядке, но меня это всегда удивляет. Разве можно допускать, чтобы такие люди делали детей?

– Да.

– И как ты хотел бы поступить с шурином?

Я сделал глубокий вдох:

– Вообще-то, я собирался предоставить это тебе.

На площади перед станцией Амстел Макс съехал в маленький туннель, ведущий к улице Хюго де Вриса; проезжая мимо парка Франкендал, он сбавил скорость, выключил фары и опустил дверные стекла. Машина наполнилась деревенским воздухом летнего вечера.

– Я всегда могу послать к нему Ришарда, чтобы тот сделал небольшое предупреждение, – сказал он. – Но с другой стороны, теперь у нас есть планчик относительно «Миллионера недели», и нам не нужен никакой скулеж.

Я услышал название телепрограммы, и мое сердце екнуло; мне вспомнилась рожа Эрика Менкена, что вызвало тупую боль за глазами.

– А если его больше не будет?

Макс зажал губами сигарету и щелкнул зажигалкой на приборной доске.

– Я видел его детей, – сказал он. – В таких случаях мне труднее. Они еще маленькие, им нужен отец, пусть даже отец – пустое место.

Я тяжело вздохнул:

– Он совсем ничего не делает. Медитирует и складывает пазлы из пяти с лишним тысяч кусочков. Ты можешь откровенно признаться самому себе: не лучше ли будет его детям, если он останется для них смутным воспоминанием? Как снимок в фотоальбоме.

Со скоростью пешехода мы приближались к Средней дороге, где уже были выключены светофоры.

– Он верит в реинкарнацию, – сказал я.

3

– Папа…

Проходит несколько секунд, прежде чем я осознаю, где нахожусь; потом я вижу привычные очертания сада в бледном утреннем свете. У изножья шезлонга стоит мой сын.

– Мальчик мой…

Приподнимаюсь; от колен до затылка пробегает холодная дрожь, от которой сотрясается шезлонг. Протираю глаза и пробую улыбнуться:

– Который час?

Сын пожимает плечами:

– Не знаю. Полвосьмого или около того.

– Мама уже проснулась?

Он отрицательно качает головой.

– Я заварил кофе. Хочешь?

Сын возвращается с двумя кружками, берет садовый стул и садится рядом со мной. Сколько-то минут проходит в молчании. Из города доносятся первые звуки: захлопывается дверь машины, вдалеке слышится неясный гул окружной дороги, поезда на маневровых путях тоже пришли в движение.

– Ты нигде не видел диска с «Бешеными псами»? – спрашивает наконец Давид.