Звезда Одессы

Я сел прямо, опираясь на подушки, и взял у нее кружку; она не пожалела «Джека Дэниелса», констатировал я, к своему удовольствию.

Не успел я сделать и глотка, как Фатима протянула руку и положила мне на лоб махровую рукавичку. Рукавичка лежала на лбу, неподвижная и прохладная, а потом я почувствовал пальцы Фатимы.

– Вы разговаривали во сне, – сказала она тихо.

Я постарался ухмыльнуться как можно глупее.

– Вот как? – сказал я беззаботно, словно сказанное не вызвало у меня непосредственной заинтересованности. – И что же я говорил?

Фатима прищурила свои черные глаза и склонила голову набок, при этом ее черные кудри свесились, почти доставая до одеяла.

– Я плохо разобрала, – сказала она.

Ее пальцы нажали на рукавичку, через бровь по всему носу покатилась капля; я отхлебнул чая, который уже остыл до приемлемой температуры, так что его можно было бы выпить залпом – для достижения максимального эффекта. Но пока Фатима сидела на краю кровати и мягко массировала мне лоб через мокрую рукавичку, я сдерживался.

– Ты, конечно, разобрала, – сказал я.

Я улыбнулся ей – наверное, довольно тускло – и подмигнул. Это вышло само собой, словно моими веками управляла сила, могущественнее меня самого, или что-то – а может быть, кто-то, – мотивы которого не совпадали с моими.

Пальцы в рукавичке остановились, потом отпустили ее, и я почувствовал, что она сползла вниз, к бровям. Фатима серьезно смотрела мне в глаза.

– Вы сказали: «Ты никогда ничего не делала»…

Она замолчала и глубоко вдохнула; собственно, я не удивился бы, если бы она опустила глаза, но взгляд ее по-прежнему был устремлен на меня.

– А потом вы употребили в отношении женщин слово, которое, вообще-то, нельзя произносить… – сказала она. – Слово, с помощью которого женщинам дают понять, что они не стоят даже… даже…

– Верблюда? – выпалил я.

Может быть, виной тому был «Джек Дэниелс» в чае или мое общее состояние и затравленный нурофеном и алкоголем мозг, но в тот день мне хотелось преимущественно легких разговоров.

К немалому моему облегчению, Фатима засмеялась.

– Можно сказать и так, – ответила она.

– А где именно ты жила? – быстро спросил я, пока не вернулась серьезность. – Я имею в виду, где именно в Марокко?

– В Ужде, – сказала она. – Точнее, в маленькой деревеньке в горах Эр-Рифа, между Уждой и Эль-Хосеймой.

Было истинным наслаждением слушать, как Фатима произносит названия обоих марокканских городов, безупречно произнеся по-голландски остальные слова. Эти названия были словно оливки и анчоусы в безвкусном блюде из вываренной капусты.

– Ужда, – повторил я, а потом еще раз с большей силой: – Уж-да!

Из моей больной головы это вырвалось, будто чих животного, обитающего только в горах.

– Знаете, где это? Недалеко от границы с Ал…

– Ты не обязана все время говорить мне «вы», – прервал я ее. – Может быть, ваша культура предписывает уважать старших, но я всего лишь стар. Я не тот, кого следует уважать.

Она еще больше склонила голову; в промежутке, который открылся между ниспадающими волосами и лицом, я увидел сережку – несколько цепочек и бусинки.

– У вас есть атлас? – спросила она.

И скрылась внизу, чтобы вскоре вернуться с нашим подробным атласом мира и чашкой свежего «чая».

Из оставшихся событий того дня вспоминается только ее средний палец, передвигающийся по карте Северной Африки и показывающий мне каждый город в отдельности; на других пальцах она носила по одному или по несколько колец с яркими красными кораллами и крошечными зеркальцами, которые сверкали, как бриллианты, но на среднем было лишь одно плетеное золотое кольцо без всяких украшений. Ее родители жили в Надоре, а два брата – в Эль-Хосейме, на побережье; был и еще один брат, живший в Амстердаме. Деревеньки с непроизносимым названием, в которой родилась Фатима, на карте, как и следовало ожидать, не оказалось, но она показала мне приблизительное местонахождение. Слушая ее, я чувствовал, как тяжелеют веки, и мне становилось все труднее следить за пальцем, двигающимся по карте. От ворота ее лиловой футболки исходил запах древесного угля и свежевыжатых апельсинов. Позже, когда Фатима уже давно ушла, я еще раз понюхал одеяло в том месте, где она сидела, и карту Марокко в атласе, но древесный уголь и свежевыжатые апельсины не вернулись. Последним, что я помнил, были руки, забирающие у меня чашку и ставящие ее на столик возле кровати. Когда я снова открыл глаза, низкое солнце уже висело над крышами домов на другой стороне улицы; в доме было тихо – никакого шума от пылесосов или окунающихся в ведра швабр.

В другие дни, когда появлялась Фатима, меня, наверное, по каким-то причинам не было дома: не могу вспомнить, видел ли я ее еще хоть раз перед летним отпуском. А теперь оказывается, что она задержалась в Марокко, куда уехала в отпуск. So what? [48] Были и другие уборщицы, которые могли бы подтереть грязь во всем мире, – например, чилийка, которую я как-то видел за работой у шурина и невестки. Точнее, я наблюдал, как она, сидя за обеденным столом, поглощала одну чашку кофе за другой, перечисляя на невнятном голландском бедствия, постигшие ее ближайших родственников в Сантьяго-де-Чили; вообще-то, их было многовато для одной семьи, но чилийская уборщица хорошо знала, какую струну нужно задеть у моей невестки.

48

Ну и что? (англ.)

У Ивонны увлажнялись глаза и начинала покачиваться голова, когда она слушала бесконечные россказни о серопозитивных сыновьях, безвинно сидящих в тюрьме племянниках и внематочно беременных племянницах; на Рождество она оплачивала чилийке билет на родину. Все это было «не выразить словами», как невестка говорила в таких случаях, вытирая бумажной салфеткой слезы в уголках глаз. Я сильно подозревал, что в глубине души она радовалась спонсируемой за ее счет безнадежной драме третьего мира: страдания всего мира сводились к одной понятной проблеме, которая решалась при помощи нескольких купюр, и о выделении денег на ликвидацию остальных бедствий можно было не думать.

– Я просто радуюсь возможности сделать хоть что-то, – говорила она каждому, кто соглашался ее слушать, давая понять – как бы между прочим, – что другие не делают совсем ничего.

Так или иначе, меня пугало вероятное присутствие этого ходячего бюро жалоб на первом этаже, тем более что и Кристина отличалась впечатлительностью. Можно было ожидать, что вскоре уборщица усядется за наш кофейный стол и примется рассказывать свою семейную сагу – не менее длинную, чем у Гарсиа Маркеса.

– Я тебе помогу, – недолго думая сказал я шурину. – Мы уберем это барахло за полдня. Скажи только, что надо делать.

Шурин достал пачку табака и, ничего не ответив, провел кончиком языка по папиросной бумажке. Потом он стал не спеша прикидывать в уме, какие проблемы есть на первом этаже; я видел, что он явно наслаждается превосходством, уступленным мной просто так, без всякого сопротивления. Его осанка была теперь осанкой подрядчика, который собирается рассказать своей жертве, что размещение нового мансардного окна обойдется примерно вдвое дороже по сравнению с первоначальной сметой. Я был тут ни при чем, но мне вдруг подумалось о пока еще неизвестном теле, которое в будущем займет этот остолоп: будет ли это тело тоже верить в реинкарнацию и рассказывать друзьям и родственникам, что в прошлой жизни оно всерьез занималось подработками, а остальное время убивало за медитацией и пазлами из тысячи с лишним кусочков?