Звукотворение. Роман-память. Том 1

– Не трогайте его…

Взмолилась:

– Пожалуйста… Он хороший, куклы красивые делает, сказки и сны рассказывает… А? Что вам стоит? Не трогайте его! Хочу, чтобы он рядышком был. Всегда… Всегда!..

Покоилась на руках надёжных, причитала одно и то же, одно и то же… Слабая, измученная улыбка… негаснущие искорки в глазах… «Со мной…»

Бережно передал Толя ребёнка матери. Наталия Владимировна с показушной и хлопотливой озабоченностью приняла дочку, стала было укачивать, потом Горелову:

– Чего ждёшь? Без указаний моих не знаешь, что делать?

Вскоре появился ещё один персонаж – помощник капитана Воропаев, также отставной моряк с лихими, по-казацки загнутыми пышно усами, вопросительно устави лея на Мещерякова. Тот, уже получив распоряжения от миллионера, отрывисто бросил одно-единственное «Доктора!» Помощник, даже не кивнув ответно, вышколенно удалился. В последовавшей затем относительной тишине Анатолий поближе разглядел жену миллионера и нашёл в женщине что-то неестественное, отталкивающее. Красотой явно не обладала, на лице – слой косметики, от кожи за версту разит духами дорогими, но… и ещё более противными. Походила вся на статую ожившую и готовую немедленно застыть снова. Ни кровиночки от крови «рюриковой» – зато отчуждённость и немецкая ледяная сталь, брезгливость, когда брала из рук Толи Клаву. На мгновение парню почудилось, что Гореловы не питают к малышке ровным счётом никаких чувств… Что они… страшно подумать! Нет, нет…

– Чего вылупился?

Анатолий смолчал. Резанул по глазам бумазейным острой ненавистью цепной, на шажок символический отступил. Но вот глубинный, монотонный механический шум освежил шелестящий кашелёк (его-то и кашлем при всём желании не назовёшь!) и на «сцене» возникло новое действующее лицо – врач Филимонов, сухопарый, жилистый, в белом, наброшенном наспех и застегнутом на верхнюю только пуговицу халатике и как будто жующий неизменное: «Тэкс», «тэкс»…

– Тэкс, тэкс, нуте-сс, нуте-сс… Без паники-сс, без пани-ки-сс… Да-сс… Тэкс, и что тут у насс?..

Странное дело, ему удалось сразу же всех успокоить, взять под свой контроль обстановку, привнести лучик тёплого неизбывного радушия… Профессионально быстрым движением приложил ладонь девочке на лоб, потом взял её за руку, сосчитать пульс, и всё это как-то незаметно, играючи, затем, причмокнув, заявил веско-авторитетно, что больную нужно отнести в каюту, положить у открытого (дважды подчеркнул: открытого!] иллюминатора.

– Покой-сс! Покой, покой, покой… Тэксс? – лукаво подмигнул Клаве. – Завтра будешь, как огурчик!

– Нет! Не хочу отсюда! Я уже совсем поправилась! Лазарет Лазаретыч, миленький! Честно-пречестно! Только прошу: попросите папеньку и капитана, чтобы дядю-мальчика не выбрасывали за борт!! Чтобы его никуда не выбрасывали!! Я люблю его, мне хорошо с ним!

«Лазарет Лазаретыч» пришлось всем по душе, знали: Клава так в шутку величает Лазаря Лазаревича Филимонова, личного доктора семьи Гореловых, в прошлом хирурга, многоопытнейшего, получившего контузию в порт-артурскую кампанию и обладающего поистине энциклопедическими познаниями в плане чисто терапевтическом. Напряжение спало.

– Родя!

Горелов зыркнул на жену, прочёл в глазах её вдруг зажегшихся непреклонную волю, понял: это тот редкий случай, когда перечить женщине просто нельзя. «Твоя взяла…» – подумал, вслух же:

– Господин капитан, Николай Николаевич! Обстоятельства, сами изволите видеть, складываются таким образом, что я вынужден убедительно просить вас заменить этого – кивнул на Анатолия —…рабочего… В ближайшем самом будущем он нам понадобится для иных дел!

Тем временем к Глазову подошёл Филимонов, взял паренька за локоть, обратился к Клаве:

– Помилуйте, Клавушка-сударушка, (ответный ход!], ничегошеньки с ним не случится. Тэксс! Н-ну, деточка, слышишь?

– Пускай рядышком будет, всегда, я его никому не отдам! Не отдам!! Его за борт хотят вышвырнуть! Капитан говорил… Лазарет Лазаретыч, миленький, я не умру? А то его без меня вышвырнут… А меня за борт не выкинут?!

Толя вздрогнул. Вспомнилось всё. «Сталось что, Клавушка, барышня, ась?!»

«Не бред то…»

В любую секунду могла разразиться самая настоящая истерика. Все это прекрасно понимали. Улегшееся несколько минут назад напряжение грозило рецидивом, что чревато было ещё более сильными эмоциональными переживаниями – судорогой. Признаки бреда, навязчивых сумасбродств являлись предтечей и не заметить их – значило проявить безалаберную, преступную по отношению к Клаве бездушность. Динамику развития заболевания нервного предсказать вообще невозможно, всегда следует быть готовым к самому нехорошему сценарию.

– Конечно же, не помрёшь, что ты? Господь с тобой! И мальчик твой с тобою отныне постоянно будет. Родио-о-он!!

Возражать Наталии Владимировне, этой мегере?! Прилюдно?! На глазах у посторонних, впридачу – сорванца вонючего???

Горелов сказал лишь:

– Подведите его – ткнул на подростка.

Незаметно-тихо оказавшийся здесь Воропаев подтолкнул Толю к хозяину. Мещеряков собирался было возразить (не хотелось терять отменного работника, тем паче – впереди достаточно миль пути…], однако своевременно спохватился. К тому же, по-человечески жалко стало малышку. Своих детей не имел, а дочери миллионера он в глубине души сострадал и несколько раз позволял ей дотронуться до штурвала, показывал барометр, секстант, разрешал мелкие нарушения, давал «напрокат» настоящую подзорную трубу, тяжёлую, длинную, если её полностью раздвинуть, которую Клава, в свою очередь, предлагала Толе, дабы последний мог обозревать берега Лены, раз это уж так для него важно. Стало быть, промолчал, одарил взглядом невесёлым внушительную не по возрасту фигуру мальчика, мысленно с ним попрощался – как с одним из членов команды. Впервые в его, капитана Мещерякова, практике член команды в ходе одного плавания превращался в… пассажира!

Горелов, посмотрев странно на дочь, произнёс тоном, каким прежде с Глазовым никто и никогда не разговаривал:

– Будешь развлекать, забавлять нашу дочку, прислуживать ей. Чтобы делал для неё всё, что она велит. И чтобы ни слезиночки в глазах её мы не видели. Отныне находишься при ней до особого моего распоряжения. Всё.

– Не продаюсь я.

Анатолий отвечал. Тихо, но членораздельно, чтобы слышали все, находящиеся на палубе. И – спиной к Горелову повернулся. Вызывающе, спокойно, ощущая силу свою и собственное бесстрашие. Но когда поворачивался, наткнулся буквально на молящие, страдальческие глаза Клавушкины и, кулачищи вхруст, застыл немо, раздваиваясь… Ему… блевать было на реакцию, которую вызвали у окружающих его слова, наплевать да размазать! Вот Клава – другое дело! Эх, что теперь вспоминать! Он не просто привязался к девочке, не просто хотел помочь ей стать добрым, чистым человечком, таким, собственно, каковым она и являлась, он меньше всего думал в течение секунд, определяющих дальнейшую судьбу их обоих, о вынашиваемых им планах мести Горелову, более того, Анатолий позабыл даже… о Зарудном. Всё перечисленное отошло на второй план. Всё, кроме взгляда Клавы – взгляда затравленного и цепляющегося за него, за Анатолия Глазова, как за соломинку. В груди подростка схватились сразу и чувство долга перед ребёнком несчастным, и горечь унижения поневоле (это же надо – идти холуём к мильёнщику!), и… Тут особо подчеркнуть надо – внутренний голос вещий нашептал ему, что ждут девочку события кошмарные и что кроме него, Толи, его дюжих плеч, никтошеньки беднягу не поддержит.

– В машинное отделение – ни ногой. Там грязно. Отмыться, почиститься – и на вахту… новую! Пострел!!

Хотел ли подлить маслица в огонь Мещеряков, не желал оного – разве важно? Его, капитана, тоже понять следует. У каждого своя частица, кроха неотымная вселенской правды. Факт.

Словом, приступил Анатолий к исполнению новых, как сам считал, рабских обязанностей и приступил с чувством сложным, смешанным: уничижённости крайней и… восторга неподдельного. Так произошла в его жизни очередная крутая перемена, ещё одна полоса. «Ничё-ё… отмщу! отмщу!» – думал всё чаще, взволнованнее и дума сия единственно утешала подранка, в золочёную клетку попавшего. Да ещё – ангелочек с локонами золотисто-ржаными, ангел… на все ль? времена. «С Кузьмичём теперича не скоро свижусь! Как он тама, один? Большо, тяжельче внапряг…» Донимала, не хотела отпустить боль – плохо расстался с Лукониным, можно сказать, нахамил ни за что, ни про что.

Клаве через несколько дней полегчало – своё благотворное влияние оказывали воздух чистейший, кедровый, проплывающие вдоль берегов красоты сибирские: громады глыбистые, схожие со столбовыми великанами спящими… дюны песчаные на взгорье… затоны и плёсы тенистые… ну, и, конечно же, присутствие подле неё Друга, почти брата старшего – присутствие Анатолия. Кстати, именно он тогда, после приступа сильнейшего, и отнёс девочку в её каютку-уютку – просьбу смущённую Клавы передал всё тот же Филимонов, «Лазарет Лазаретыч», то бишь. Это заело самолюбие «маменьки» и вызвало странную, нехорошую улыбку у Родиона Яковлевича.