Звукотворение. Роман-память. Том 1

Итак, спустя небольшое время дочь миллионера Глазова полностью пришла в себя. Излишне повторять, что она ещё крепче привязалась к Толе, переродилась словно, ожила, неистощимой на выдумки всё чаще становилась, душою спокойной, доверчивой к нему одному и тянулась. Правда, поначалу, когда он хорошенько отдраил кожу от сажи, масла, угольной пыли, забивших все поры, да приоделся, Клава чуточку сторонилась парня: к чистюле такому ещё привыкнуть надо! Однако вскоре всё вернулось на круги своя и теперь оба, не таясь, сколько их душенькам было угодно, прогуливались по верхней палубе, играли в прятки, причём, особенное удовольствие доставляло детям использовать «старые» места, находиться там, в запретных прежде укромных уголочках, и думать-представлять, что вот-вот обнаружит непослушников кто-либо из вахтенных, а то и сам капитан Мещеряков. Для Клавы, правда, запретов на «ГРОМЕ» практически не существовало (помним!), чего никак нельзя было отнести к Анатолию-прежнему!

Однажды они тайком посетили машинное отделение и, к радости искренней Кузьмича, Толя обещал, что будут стараться наведываться в «гости» почаще. Принесли еды с собой, после чего бывший жиган Анатолий Глазов решил «тряхнуть стариной», подсобить истопнику. Рвение это было ответно искренним, к тому же, не станем лукавить, ему хотелось, чтобы Клава посмотрела, как силён и ловок он. И добился своего. Засучив рукава, вкалывал с полчаса, покуда Кузьмич дух переводил, и все минуты эти девочка широко распахнутыми глазами любовалась трудом адовым.

– Я бы тоже хотела так! – решительно произнесла потом, когда он, умывшись наспех и с её заботливой помощью вытеревшись насухо, бродил по настилу палубному, вглядываясь в багровые туманы закатные над отходящей ко сну в постели таёжной Леной-рекой…

– Скажу папеньке, пусть разрешит! Иначе такое устрою!! Он мне ни в чём не отказывает…

Внезапно загрустила… и Толя с опаской подумал о причине столь резкой смены умонастроения у девочки. Поскольку разгадки не находил, то просто взял её за руку, произнёс:

– Пока не след, лады? Вот окрепнешь, я тебе разрешу, – и тихо добавил в раздумьи – дразнить судьбу-собаку негоже нам…

Да, они были по-своему счастливы. Много времени проводили вместе, гуляя, обмениваясь впечатлениями богатыми, рассматривая дали и близи, болтали о том о сём, рассказывали друг другу забавные истории из прошлых лет жизни обоих на светушке бренном, причём, главного и рокового он, понятное дело, не говорил – не для прекрасных ушек предназначалось оно… Разумеется, занятия музыкой привлекали его особенное внимание, и всякий раз, когда девчушка исполняла этюды, пьесы небольшие и… как их, бишь, да – менуэты, он, затаив дыхание, сидел в сторонке на стульчике с оббивкой розово-цветастой и напряжённо, чуть ли не затравленно внимал звукам, природы которых не ведал, но которые переворачивали всё в груди, словно огромные, сверкающие лопасти – нежные и прекрасные!.. Утверждать, что подобное времяпрепровождение скоро очень наскучило смертно Анатолию – нет… вроде бы ни к чему. Единственное, что не устраивало – бег минут, часов, дней и ночей и странная бесцельность его, Глазова, существования… между небом и водой! Все эти сутки, недели, месяцы, которые он находился на борту «ГРОМА», истопником ли, в огненном аду, позже – в райских условиях с девочкой прелестной, его не покидало ощущение какой-то размытости, нереальности происходящего с ним. Жизнь потеряла свою направленность: будни, праздники напоминали волны за кормой и волны эти пропадали, сходили на нет (особенно последнее время…) и не было никакой абсолютно возможности воротить их вспять, а на место каждой гирлянды серебристой приходили новые и новые гребни… дюны… валы… и так же исчезали, оставляя неудовлетворённость и совершенно выхолащивая то, что люди мудро нарекли надеждой… А если и не выхолащивая, не вытравливая, то отодвигая исподволь в неопределённое^ грядущую… Он быстро взрослел и при этом казалось ему: невидимая, властная рука постоянно заводит в глубине существа его тончайший механизм, отвечающий за каждый шаг, поступок, слово… Вот он послушно двигается, общается, ест, спит… Но это и не он. Это – некто, растрачивающий себя зазря. Некто, совершенно не стремящийся к важному, нужному, но в данный момент действительно как бы отстранённому за горизонт всегдашний, в дальний угол и самолично ограничивший собственную судьбу заданностью своего жития-бытия, предложенным ритмом, навязанной волей… Не потеряться бы окончательно в водовороте бестолковом, в брызгах суеты… а? Иногда, в минуты острого прозрения, вспоминал Кандалу Старую, маму, Прошку и ужасался, и доходил до поразительных откровений: ведь живёт действительно вхолостую, никому (почти!) не нужный, всеми забытый… Так дальше продолжаться не должно. К мысли оной приходили оба одновременно – реальный он, Глазов, и находящийся внутри него тот, другой, некто, имени которого он не знал и которого вообще не узнавал, которому откровенно попустительствовал и с которым не хотел сталкиваться.

…Тусклая осенняя перецветь, холодрыга и прощальный взрыд птах божиих, снявшихся с насиженных мест в далёкие тёплые закрая! «ГРОМ» вторым бортом причалил к пирсу в Ярках. На берегу – кареты, встречающие, цыгане даже с традиционными их причиндалами… «Почему вторым бортом?!» – написано было в глазах Горелова. Мол, как это так – его личный пароход зависит от… Никакие объяснения Мещерякова и Воропаева по поводу нюансов поздней навигации на Лене, очерёдностей, загруженности, тонкостей швартовки, прочего… на уши(!) во внимание им, хозяином Сибири, не принимались.

– Убрать. Немедля убрать ту посудину. Кажется, господа моряки подобным образом выражаются, сударь? Убрать.

– Помилуйте, Родион Яковлевич, – капитан знал себе цену и заискивать, лебезить даже перед самим Гореловым не собирался – я уже распорядился: постелят дорожку, всё будет честь по чести! Что вам стоит с супругой перейти на соседнюю палубу, а оттуда – прямёхонько на берег?! Тут такое положение сложилось, что…

– Убрать.

– «Всех ненавижу! – подумал – распоясались в моё отсутствие!»

Волю миллионера сломить не удалось. И начались долгие поиски руководства сухогрузом, переговоры с соседями, манёвры… Суда и баржи отходили от берега в причалах-пирсах, разворачивались носами то в одну, то в другую сторону, пропуская «флагманский» корабль – «ГРОМ», сильный ветер относил в сторону, прочь мат-перемат солёный, гудки нервные, резкие…

– Ишь ты, без меня совсем от рук отбились, гадёныши! Запрудили, панимашь, пристань всяким сбродом-говном, а я, Я!!! – вторым бортом?!

Стоял в салоне их семейном перед женой, которая в душе смеялась над ним – согласилась отправиться в путешествие долгое вниз по реке только из-за дочери и давно уже не находила себе места в роскошных покоях на плаву. К тому же червем грызла идея скорее податься на юга – для начала в Грецию, Италию, Испанию, после можно и в Китай с Японией… Не всё же комаров кормить в глуши этой расхвойной!

– Не хочу тебя слушать! Устала! Господи, как же я устала с тобой!

Наталия Владимировна не считала нужным притворяться. Её покойный отец, крупный фабрикант Кошелев, научил дочь «главному»: независимости от других людей и… людишек. (С его, кошелевской, колокольни!] Теперь, по истечении многих лет, она руководствовалась «золотым», с детства внушённым ей правилом: думать и говорить, говорить и делать только то, что нужно тебе, не считаясь ни с чем и ни с кем.

А за границу хотелось нестерпимо. Каждый год, ближе к зиме, выезжала туда – одна, чтобы почувствовать полнейшую свободу, раскованность, чтобы можно было слегка пофлиртовать и, конечно, обзавестись всякими покупками, которые за соответствующую мзду аккуратно, с массой предосторожностей переправлялись из цивилизованного мира в Ярки.

– Ты не находишь, что смешон? Поди вон. – Сквозь зубы, с гримасой брезгливости – Устала от тебя! Господи, как же я устала от тебя!

– Хочешь быть одна? Уйти хочешь? Ничего-о, перехочешь! Поняла?!

– Какая же ты сволочь. Урод! Ни дай Бог, я получу подтверждение того, что ты с дочкой амурничаешь, ни дай Бог! Знай: тебе не жить. Умерщвлю. УМЕРЩВЛЮ.

– Замолчи, как ты смеешь! В тебе хоть искорка святости тлеет?

– И дёрнуло же меня, дуру, за такого подонка выйти!

– Чем я тебе не угодил? Надоело уже! Злишься, злишься! Не баба, а…

– Смотри у меня, хозяин Сибири! В оба смотри!

Милые бранятся – только тешатся? Отношения супругов Гореловых идеальными назвать было никак нельзя. Складывались они, взаимность и чувственность, притворство и лицедейство, под напором целого массива обстоятельств привходящих, наклонностей порочных, унаследованных и не благо…приобретённых, других факторов, так что здесь сам чёрт ногу сломает. Исследовать, анализировать кучу дерьма оного – дело не чести, а, скорее, суда чести, посему замнём сие. Время само расставит всё по местам, воздаст каждому по справедливости высшей. Судьба и суд происходят от одного корня! А корни обнажаются в бурю.

– В оба смотри… – добавила спустя секунду.

Ничего не ответив, Горелов по привычке подошёл к зеркалу, уставился… Это успокаивало, отпускало – отрицательная энергия словно переливалась из нутра – в серебро амальгамы, где рассеивалась, утихомиривалась… – отраженный его же, Горелова, облик напротив нёс в душу-душонку новые силы, грозные, волевые, организаторские, златоалчущие!!

Но не о них, богатеях драных, речь! Обручение чуть ли не венценосное двух мешков с деньгами ничего хорошего никогда не приносило – почти всегда оборачивалось впоследствии сценами грязными, грубыми, циничными. Единственное, что когда-то приваживало её к Горелову – это воплощённая в камне роскошь.