Звукотворение. Роман-память. Том 1

Бугрятся мускулы; гарь и пекло адовые; грохот-гуд огня; бесноватые блики полымей; восьмого пота нет; угля сажей не замараешь… А вот с душой, с душой человеческой как???

Выдалась минутка, опять выскочил из нутра пароходного, встречь дню занимающемуся, который ослепил, освежил, обдал!.. Глянул взакрай – а-ах!.. остаться бы там, в тех именно, справа по борту проплывающих, зарослях кедрача по-над дикотравьем буйным, в бутонах хмеля… или – на той, во-он, взгорка левее, муравушке ложечной, что в распадке росно вызванивает, мириадом «светляков» знать о себе даёт, да прикорнуть сном богатырским, а опосля просто жить, жить праведно, скромно, полезно и красиво, здорово… На земле русской. И чтобы другим людям непременно хорошо, лучше стало от сердца твоего, чтобы тепла, теплоты вы-имной каждому перепало бы…

Доброе утро, тайга!

А утро и впрямь выдалось хоть куда. Лучистое, неизбывное, шагнуло с облачка на волну гирляндную, взошло на палубу, лучик протянуло: живи, парень, подобно «Тропычу» путь свой знайди и прошагай его от и до.

Ярче-жарче делалось кругом. В блеске дня нового перемежались дали, ещё недавно размытые, в очертаниях блёклых, спутанных, вдруг ожили, огранились чеканным золотом… грудью напирали, наползали, восставшие из снов своих забытых, силуэты, формы, предметы отдельные… и уже как-то ближе подвинулась тайбола, словно сбросившая голубую, дымчатую кожицу, зеленеть принялась. Весело, пёстро, зазнобо зеленеть, такая вся точёная, резная, выделанная – настолько прозорен, чист воздух (так в озере горнем сквозь толщу хрустальную можно различить на дне камушек каждый, живиночку махонькую!]

Утро… Парное, согласное, здравствуй! Здравствуй, поновление тайги! Не жалко слов…

Толя продолжал смотреть в одну, казалось бы, точку. Эх, остаться бы действительно там… Поближе узнать Клавушку – на природе, в общении с лесом, с белочками, с птичками, их голосами чарующими наверняка отогрелась бы душа девочки – тут, на «ГРОМЕ», и Толя чувствовал это – прикованная к чему-то тяжёлому и глухому, донимающему, хотя с ним, с «дядей-мальчиком», – также чувствовал-знал – раскрепощённая и отдыхающая… Вчера, когда оба любовались фантастической красотой здешней, он углядел-таки, пусть не сразу, то ли горечь, то ли страх, а может, отчаянье на личике милом. Тревога… Тоска… Бессилие… Да всё сразу. Боль. Просто боль. Словно что-то мучило, выворачивало наизнанку душу детскую… ломало… И когда бедняженька даже ротик приоткрыла, чтобы вскрикнуть, он тотчас:

– Сталось что? Клавушка! Барышня! Ась?..

…спросил. Поди ответь! Улыбка, что блукала дивно по губкам-то коралловым, треснула, раскололась. В глазёнках – испуг, проклятие, будто видит перед собой дьявола, не иначе.

…ПАМЯТИ ЯЗВА – ТОТ ДЕНЬ. ПРИСТАНУТ К БРЕГУ СЕДОМУ, ПЕПЕЛЬНОМУ, К МОРЩИНИСТОМУ БЕРЕГУ ЖИЗНИ

ПРИСТАНУТ ОТПУЩЕННЫЕ ПОСЛЕДНИЕ КРОХИ СУДЬБЫ, ЧАСЫ-МИНУТОНЬКИ ПРЕДСМЕРТНЫЕ… ЗАЁРЗАЕТ НА ОДРЕ СТРАШНОМ-НЕМОМ СТАРИЦА – ВЧЕРА? ДАВНО? ЭТО БЫЛО… ГОЛОСИНАМИ, КРИКОМ-ОРОМ ИСТОШНЫМ ПРИСЛУГА ЗАХОДИТСЯ, ЧТО В ДОМИЩЕ, ИБО С ЧЕТЫРЁХ УГЛОВ ПОЛЫХНУЛ, АКИ ПЕНЬКОВЫЙ В САЛЕ ВЙТЕНЬ, ОН, ВЕЛЬМОЖИЙ-СРУБ-ЛЕННЫЙ… ПОПЕРВОЙ ЗАНЯЛСЯ В НОЧИ БАГРОВО, ЯРОСТНО, ПОТОМ ПОЛОМ ПЛАНУЛ-ДХНУЛ – АЖ ЖАРКО… ТИШЬ СБЕСИЛАСЬ, ЗЁВОМ УХАЕТ… СТУКИ, СКРИПЫ… В ДРЕМУЧЕМ МОРОКЕ ДЫМНОМ – ЖУТЬ, Ж-ЖУТЬ ЗРЕТЬ СТРАХОЛЮДИНУ!!! КАШЕЛЬ, СЛЁЗЫ, ЕЩЁ БОЛЬШЕ ДЫМА… ЛИЦО… ЛИЦОВИЩЕ… «Ма-аа-менньк…» – ТИХО, НО ВДРУГ…

«МААА-АААМММ!!!!!» НАРЫВЕН ВОПЛЬ, ОТЧАЯН ВИЗГ ЧАДА, ХРИПОЙ, РВУЩИЙСЯ… ЗАМЕТАЛСЯ… «ММ-АААММ!!!!!» В ГОРЛЕ СТОН ЗАПЁКСЯ. ЧТО? ЧТО?! ЧТО?!! ЧТО???!!! НЕ ЛИЦОВИЩЕ – МАСКА БЕСОВСКАЯ, ДИАВОЛИНАЯ… БЛИЖЕ, БЛИЖЕ – ПРОЧЬ, ОСКАЛ!!! ЗЕНКИ НАВЫКАТЕ, БОРОДИЩА С АРШИН ПОПОВСКАЯ, САМ-ИТЬ, CAM-ТО… ПЛЕЧОМ МЕСТО ИЩЕТ, К НЕЙ – ко мне-е… – ПРОТАЛКИВАЕТСЯ… БЛИЖЕ, БЛИЖЕ! ВЫЗАРИЛО КАК – ЧТО ТАМ??? БУЛАТА БЛИК БЬЮЩИЙ, БЛЕСК ОСТРЫЙ!

О-О-О!!! ГРУДЬ-ПЛОТЬ ГВОЗДИТЬ НОЖИЩЕМ БУДЕТ, СЕЙЧАС, ЗДЕСЬ, ТУТ ПРЯМО… В МИГ СЛЕДУЮЩИЙ… ИЗЫЙ-ДИ, ПРОЧЬ, ОЧЬ!!! ЧУР! ЧУР!!

– …мам-м…

– Сталось что, барышня, ась? Клавушка…

Толя вопросил, «дядя-мальчик». Он-то здесь как? Где я? Ах, да… Это ведь не на самом деле… Наваждение… Показалось просто… Всё хорошо… Я на палубе, внизу речка…

Памяти язва – души протыка. До одра смертного прободень травить и мытарить Клавушкино сердечко будет. Будет! Всю жизнь, всю её дальнейшую жизнь под небом карёжить исчадно будет. Буде-е-еттт!!! Занозищей смертельной. И будет, будет!!! из самоё же себя, из неё, Клавы, страдалицы нашей разнесчастной, её, деточку, изгонять – изгонять в тое утречко раннее, когда, ни свет, ни заря, тишину кукушечную разодрали глотки лужёные челяди гореловской, когда заполошное «ГАРИМ-М!!», «ВОТА ОН!!», «ХВАТАЙ ЖО, НУ!!», «ВЯЖИ, ВЯЖИ ГАДИНУ!!» в одночасье всёшеньки в груди Клавы перевернуло. Кошмарный сон наяву.

Зарудный, Иван, тогда чуть было не зарезал малышку неповинную-невинную! Он бы их, Гореловых, всех ножичком достал для надёжи вящей. И охранники дюжие с прислугой холуйскою чету «мильёнщиковую» не спасли бы, не-ё! Для начала – хозяина с выродицей малолетней, а затем – супружницу, что во дворце сидит, чаи с малиновым вареньем попивает… Не помешали же подпалить домину загороднюю псы цепные: у него на случай сей планчик припасён был. Этте не впервой: удавить не успел. Чтож, посидишь в «блошнице» – многому научишься, коль не окочуришься прежде времени.

Эк ведь вон быват! Клаву, криком-кашлем заломанную, пожалел. Из пасти пала ярого малютку вынес, маменьке ль, кормилице (скорее – кормилице!] сунул. И почто в горящую избу рванул?? Огнь что? Сожрёт – не подавится. Но то огнь… Ему ж, человеку, чувство мести ублажить – главное. Самолично «пёрышком» ковнуть. Короче, сцапали-захомутали! Поделом сердцелюбу. Токмо всё равно не уйдёт от кары Ивановой отродьево миллионерово… Никто не уйдёт. Боженька троицу любит. Впереди маячит шанс добить всех…

Мнда-а… Клаву-т он пожалел, да взамен «благодарение» поимел лютое: сынишку с маманей да с жёнкой вусмерть задрали нехристи «придворные» – кто Горелову служит, присучивает, беззаконие на бесчестии блюдёт.

А Клава… Клава и поныне крупной дрожью дрожит, когда в мирок её нежный вламываются из глубин психики, из памяти детской секач тот блискучий да оскал в бородище… шарами навыкате буркалит, серебристым острием граючи… и дышит, дышит, почище папеньки… Сейчас, сейчас вонзит, на потроха искромсает… И кровь фонтаном забьёт из меня… – Клава содрогалась, оторопь охватывала стан, леденила душу, настолько страшно, зримо, плотоядно укоренились в ней боль и предсмертная (не иначе] тоска… Гм-м, выходит, по-своему отмстил маненько Иван – выкормыша буржуйского из огня вынес-спас, чтобы мучалось дитятко, а через дитятко и родичи места себе не находили. Казнились бы денно-нощно, переживали бы. Организовывали бы прогулки по Лене успокоительные… Любо, любо, так ежели. Туточки до разного дойтить можно: чем с язвой ентовой (для Ивана и для Гореловых…], не лучше ль – сразу порешить было?.. «Гм-м» и выходит! Но где правды-истины тень хотя бы?!

Мета – не мзда.

А Бог троицу любит (…сам не будь плох!]

– Сталось что, Клавушка???

Повторял, заведённо повторял Толя, участливо-встревоженно и беспомощно заглядывая в глазки, подёрнутые…

– …Ой!

Пролепетала смущённо в ответ, понемногу в себя приходя от волны накатившей, от воспоминания… Вновь улыбою стала, и лишь в очушках дотлевали искорки непрошенные, чужие. От гибельных огней которые. С неизъяснимым чувством смотрел мальчик на девоньку – чем, чем мог он помочь ей, что мог сделать для неё?? И – как?! Ведь он ровным счётом ни-че-го не ведал про всё про то, хотя и души не чаял в Клаве. В ней – ив Зарудном Иване.

…Взакрай глядел на мироколицу, пытался вызреть в утреннем далеке, выпытать у бескрайности таёжной ответ на вопрос: что с Клавой? чем больна? кто её так напужал?..

А по тайге, по-над Леной-рекой и выше, и шире разливался божий день-деньской и не было ему никакого дела до человеческих трущоб и трясин.

– Ты, паря, топиться надумал с ранья-т? Шагал бы вниз, я покуда посмолю, переведу дух… за двух!

И возникший ниоткуда Луконин ухмыльнулся – устало, скорее себе самому, чем Анатолию. Заросший, чёрный – зенки и зубы аки у негритянина – Григорий Кузьмич знал, не мог не видеть, что помощник его в последнее время на палубу верхнюю зачастил в нарушение правил, Мещеряковым заведённых, и ждал оказии, случая подходящего, чтобы мальчику выговорить и собственное своё недовольство обстоятельством сим – так сказать, замечание сделать, а то, не дай Бог, капитан усечёт, тогда всем несдобровать, влетит по загривок, по первое число. А ежели Николай Николаевич на принцип пойдёт, то и вовсе по возвращении «ГРОМА», чего доброго, спишет юнца на берег, а юнец, кстати, не промах, далеко не промах!