Книги из серии "Кобзарь"

братья христиане! У турчанки — янычары со своим пашою... Гей, ги! Эй, враги! Свою жизнь береги — мы смелы душою!» Плывут себе, поют они, а ветер крепчает... Впереди их Гамалия дубом управляет. «Гамалия, водяные взыграли просторы!» «Ничего!» И лодки скрылись. Одни волны-горы. Спит, дремлет в гареме в раю Византия, и дремлет Скутари. Босфор же не спит, он, точно безумный, гнет волны крутые, он сон их встревожить желает,…

Так, вдоль плетней тропой знакомой идя с пирушки в час ночной, болтал я пьяный сам с собой, покуда не добрел до дому. Нет у меня детей; жена не бранит, встречая. Дом отрадней рая, — кругом такая тишина и в сердце и в хате... Вот и лег поспать я... А если пьяный да заснет, пусть хоть орудья катят, — он усом не моргнет. И сон же, сон на диво дивный в ту ночь мне снился. Тут и непьющий бы напился, последний скряга дал…

там веселье, там просторы от края до края... Как та воля, что минула, Днепр широкий — море, степь и степь, ревут пороги, и курганы — горы. Там родилась, красовалась казацкая воля; там татарами и шляхтой засевала поле. Засевала трупом поле воля, опочила, отдыхает... Ее давно приняла могила. И над нею орел чёрный сторожем летает. Кобзари о ней народу песни распевают, распевают про былое, убоги, незрячи,…

Этой самой, что шаталась, упившися хмелем, по шинкам да по казармам, по монашьим кельям. Она деньги раздобыла да буллу купила — и теперь свята... О Боже! Великая сила! Великая слава! Помилуй людей! Отдохни от гнева в светлых сенях рая! За что погибают? За что ты караешь своих и покорных и добрых детей? За что ты ослепил им очи и вольный разум их сковал оковами кромешной ночи?... Прозрейте, люди, день настал! Глаза…

А пойдем-ка, паны братья, с поляками биться!» Уж не три дня, не три ночи бьется наш Трясило. От Лимана до Трубайла поле кровь покрыла. Ослабел тут казачина, духом омрачился. А проклятый Конецпольский вмиг возвеселился; Собрал шляхту воедино и всех угощает. На ту пору свое войско Тарас созывает: «Товарищи атаманы — братья мои, дети! По совести мне скажите — как быть нам на свете? Упилися вражьи ляхи казацкою кровью». «Что ж, пускай они пируют себе на здоровье!…

старик с бандурою в руках, седой казак. «И так и сяк... И нужно бы, да неохота... А все же нужно. Хоть два года пускай по свету он порыщет и сам судьбу свою поищет, как я искал ее... Ярина! А где Степан?» — «А вон под тыном, как в землю вкопан, нем и глух!» «А мне и невдомек... Эй, друг, иди сюда! Идите оба! Как вам такая дробь на пробу?» И грянул по струнам. Он играет, а Ярина со Степаном в пару. Он играет, подбавляет каблуками жару: «Кабы мне такого бы горя:…

иль горе вам будет. Скоро разорвут оковы скованные люди. Суд настанет, грозной речью грянут Днепр и горы! Детей ваших кровь польется в далекое море сотней рек. Вам ниоткуда помощи не будет: брат от брата отречется, сын про мать забудет; и дым тучею закроет солнце перед вами, и прокляты вы будете своими сынами! Умойтеся! Образ Божий грязью не поганьте, дурь в голову детям вашим вбивать перестаньте, что они — паны по крови: мужицкое око им заглянет прямо…

как пушки палили; как людей погнали строить город на трясине. Как заплакала седая мать о милом сыне, как сыночки на Орели линию копали, как в холодном финском крае в снегу погибали. Услыхали запорожцы в Крыму на чужбине, что и гетманщина гинет, неповинно гинет. Услыхали горемыки, да только молчали, потому что рты им крепко мурзы завязали. Убивалися, бедняги, плакали, и с ними заплакала матерь Божья слезами святыми. Заплакала пресвятая, словно мать над…

и три самопала... На оружье... казацкая кровь позасыхала. Ведут коня вороного, разбиты копыта... И седельце казацкое платочком покрыто.

на калине одиноким гнездышком играет. Где соловушка сокрылся? Да где ж он? Кто знает. Недавно, недавно над всей Украиной старик Котляревский вот так распевал; замолк он, бедняга, сиротами кинул и горы и море, где прежде витал; где ватагу твой бродяга водил за собою, все осталось, все тоскует, как руины Трои. Все тоскует. Только слава солнцем засияла. Жив кобзарь — его навеки слава увенчала. Будешь ты владеть сердцами, пока живы люди; пока солнце не померкнет,…

что не увидали. Не тоскует Катерина, ничего не знает, из окна в платочке новом смотрит, ожидает. Ожидала Катерина, а время летело, захворала Катерина, слегла, ослабела. Занедужила, бедняжка, еле-еле дышит... Отлежалась — и за почкой колыбель колышет. А соседки злые речи с матерью заводят: «Мол, не зря в твой дом ночами москали приходят. У тебя родная дочка стройна и красива, и не зря она качает солдатского сына: что искала — получила... Уж не ты ль…

«Ой, не пьется горилочка, не пьются меды, как бы шинкарям проклятым не нажить беды! Ой, не пьется нынче пиво, а я буду пить. Не будете, вражьи паны, на Украйне жить. Соберемся в воскресенье, на Фастов нагрянем: шляхту в белые рубахи одевать мы станем. Не в белые, а в красные... Гулять не устанем. Своего отца родного, старого помянем, полковника фастовского славного Семена. Пойдем, хлопцы! Вам со мною не будет урона». У Перепяти поспали, до света…

волны громоздятся... и опять он вдоль по лодке ходит, не садится; только молча, исподлобья, на волну косится.