Книги из серии "Новеллы"

— Останьтесь, мне еще не хочется спать. Тогда начались попытки завязать беседу на те или иные темы, но разговор замирал на второй или третьей фразе. Казалось очевидным, что у его величества очередной приступ меланхолии, а в подобных обстоятельствах положение придворного всегда бывает довольно-таки щекотливым. Предполагая, что король затосковал о скончавшейся недавно супруге, граф Браге стал разглядывать портрет королевы, висевший тут же, в кабинете, а затем с глубоким вздохом воскликнул: — Какое…

(Подражание испанскому) Кто скажет мне, когда лучше солнце: на восходе иль на закате? Кто скажет мне, какое дерево лучше: оливковое или миндальное? Кто скажет мне; всех храбрей валенсиец или андалусец? Кто скажет мне: кто прекрасней всех женщин на свете? Я скажу вам, кто прекрасней всех женщин на свете: Аврора де Варгас, жемчужина Толедо! Чернолицый Тусани велел подать себе копье; щит велел он себе подать; копье он берет в правую руку щит вешает себе на шею. Спускается он в свою конюшню, одну…

Молодая пара, сев как можно дальше от неприятного своего соседа, начала говорить вполголоса, да еще вдобавок, из предосторожности, — по-английски. — Сударь, — проговорил их спутник на том же языке, но с более чистым британским акцентом, — если у вас есть секреты, вам лучше было бы не говорить их при мне по-английски. Я англичанин. Мне очень жаль, что я вас стесняю, но в другом купе сидит только один мужчина, а у меня правило — никогда в дороге не садиться с одиноким мужчиной. А у него еще физиономия…

В основном мысль о разделении запасов верна, если есть несколько мест, подобных моей укрепленной главной площадке. Несколько таких мест! Тогда конечно! Но кому это под силу? Да и в общий план моего жилья их теперь не внесешь. Однако я готов согласиться, что допустил ошибку в плане, ибо всегда возможны ошибки, если какой-нибудь план имеется в единственном экземпляре. И сознаюсь, все время, пока я строил свой дом, где-то во мне жила смутная мысль, но достаточно отчетливая: будь у меня желание все же…

Доктор д'Андреа ждал долго, а его друг все не выходил. Гостиная, где он сидел, была светлая, хотя и невысокая; от старомодной, потертой, выцветшей мебели веяло духом прошлого; словно скорбя о былом величии, взирала эта мебель на свое отражение в двух больших зеркалах. Казалось, эту комнату населяли только портреты умерших предков. Они сердито смотрели из рам на единственный новый предмет – кабинетный рояль Элеоноры. Доктору надоело ждать, он встал, подошел к двери, прислушался. Услышав приглушенный…

– Милый, если ты такой дурак… Не дурак, а просто идиот. Подумать только! Смеяться над ее платьем или, предположим, даже над выражением ее лица, и это после того серьезного разговора, который был у них накануне вечером по поводу этого таинственного путешествия в Цунику… Разве не походило их путешествие на военную экспедицию, на штурм хорошо укрепленного горного замка? Разве не было ее длинное платье главным оружием этого штурма? Так что же смешного в том, что она заблаговременно делала смотр…

Ни одного из двадцати не пощадил. Этот такой, тот сякой. – Хвост! Да уж, хвост, нечего сказать! Ну кто так машет хвостом? А спесь-то, спесь какая! – На таких клячах только доктора ездят, вот что я скажу. – Погляди-ка на того калабрийского скакуна! Вон, ушами трясет. А уши-то как у свиньи! Вот так челка! Вот так уздечка! Прямо кровный рысак! – Иногда, бывает, он забудет, что его давно оскопили, и ну любезничать вон с той кобылой, направо – видишь, в третьем стойле от нас?…

Беднягу Томмазино удручало не столько само произведенное над ним насилие, сколько его низменный характер, полностью противоположный высоким принципам, побудившим молодого человека сбросить с плеч сутану. С другой стороны, он понимал, что его щеки, бока и желудок как объекты экзекуции дали его отцу возможность отвести душу, смирить боль, которую остро ощущал и сам виновник: ведь жизнь его окончательно разрушилась, превратилась в бесформенную груду обломков, укрытую в четырех стенах их дома. …

– Кто там? – Вставай, Дорина! – громко сказал лакей. – Я привел сюда господина Бонвичино. – Бонавино, – поправил Микуччо, согревавший в эту минуту дыханием руки. – Бонавино, верно, Бонавино, знакомого госпожи. Ты спишь как убитая: в двери звонят, а ты и не пошевелишься. Мне надо на стол накрывать, не могу же я разорваться, слышишь? То повару объясняй, что и как, то с приезжими гостями разговаривай… Кто-то оглушительно зевнул, потом закряхтел, потягиваясь,…

Приказчик сдержанно поклонился и ушел, унося одиннадцать фраков. – Господи помилуй! – простонал в ярости несчастный Гори, тщетно пытаясь поднять руку. Он взглянул на пригласительный билет, валявшийся на комоде, и снова тяжело запыхтел. В восемь надо быть в доме невесты, на виа Милане Двадцать минут пути! А теперь уже четверть восьмого. Вернулась служанка, которая провожала приказчика до дверей. – Ни слова! – закричал на нее синьор Гори. – Лучше попробуйте затянуть…

Хорошенько подумав, Чезарино мог бы сказать, что и мать он знает мало. Днем он ее почти не видел. С утра до двух часов она преподавала рисование и вышивание в профессиональной школе, потом до шести, до семи, а иногда и до восьми часов вечера давала частные уроки французского языка и музыки. Вечером она возвращалась домой усталая, но и дома, до ужина, была занята по хозяйству, делала все то, с чем не могла справиться служанка, а сразу же после ужина садилась исправлять тетради частных учениц. …

– Что? Что? – И с поднятыми руками, как будто защищаясь от опасности, кинулся он к носу тартаны, навстречу прибывшим; они оглушительно кричали и махали ему руками. Он отпрянул, опасаясь подтверждения новости (а может быть, внезапного желания броситься в воду?), и опять обернулся к своим, словно просил помочь или удержать его. Жива? Как так жива? Вернулась? Откуда вернулась? Когда? Он не мог говорить, только знаками просил спустить канат, да, да, поскорей. Канат спустили, он крикнул: «Ну,…

Он полюбил солоноватый привкус слез и старался не пропустить ни одной. Они текли скупо: по капле, через долгие промежутки, но зато с утра до вечера; когда он был в двухстах метрах от поверхности земли, с киркой в руке, при каждом ударе, в ырывавшем подобие гневного хрипа из груди, у него всегда пересыхало в горле, и эта слеза, попадавшая в рот, выла тем самым, чем могла бы стать для носа понюшка табаку. Она утоляла жажду и давала отдых. Когда он чувствовал, что глаз его наполнился, он на некоторое…

– Я ведь из деревни, ваша честь. Кто там считает годы? В публике рассмеялись; председательствующий склонился над разложенными перед ним бумагами: – Вы родились в тысяча восемьсот семьдесят третьем году. Следовательно, сейчас вам тридцать девять лет. Тарара покорно развел руками: – Как прикажете, ваша честь. Чтобы не вызвать в зале новых приступов веселья, председательствующий стал поспешно задавать новые опросы, отвечая на них сам: – Правильно? Правильно. Покончив…

Вытащив из кармана клочок бумаги, Нели аккуратно завернул в него светляка; остаток ночи старик уже не спал и только думал, чему-то ухмыляясь про себя. На рассвете Нели увидел девочку, которая возвращалась по тропке, протоптанной мулами, домой, в Раффадали. – Нику, Никуццу, поди-ка сюда! – окликнул он ее из-за своей загородки. Глаза его при этом смеялись; казалось, что и лицо вот-вот расползется в улыбке. Подперев рукой колючий, давно не бритый подбородок, Нели спросил: – Знаешь…

Квакео в самой вежливой форме, немного смущаясь, старается доказать асессору, что оскорбление, на которое он пришел жаловаться, возможно, и имеет под собой некоторую почву, но самый факт может иметь место только в то время, когда он исполняет свои обязанности ламповщика, потому что, когда он не ламповщик, а только муж, никто дурного не скажет ни о нем, ни о его жене. Жена при нем послушна, ведет себя благонравно и безупречно; он никогда плохого за ней не замечал. – Меня оскорбляют, ваше превосходительство,…

– Ошейник, с такой металлической дощечкой, чтобы там выгравировать имя… – Чье имя? Собаки? – Нет, мое. И адрес. Каких только поручений не дают коридорному! И так все время, ни минуты отдыха – столько дел, столько всяких забот. Вот, например, в номере двенадцатом на втором этаже остановилась старушка в трауре, она до сих пор никогда не путешествовала, сейчас едет в Америку, и обязательно ей скажи, качает на море или не качает. Приехала она вчера вечером, совсем валилась с ног…

Элен при виде этого, не меняя выражения своих старческих глаз, разражается громким смехом, похожим на скрип заржавленного колодезного блока при внезапном резком падении какого-нибудь спятившего ведра. Легко понять, что на детей не производит никакого впечатления то обстоятельство, что черепахи приносят счастье. Напротив, все их поведение с яркой очевидностью свидетельствует о том, что терпеть в доме черепаху они станут, лишь поскольку смогут обращаться с ней как с самой жалкой игрушкой, которую…