101 Рейкьявик
Шрифт:
Тимур живет в «К-баре». Тимур — надежный парень. Отвязная душа. Тимур пьет чай с ромом. «Потому что ученые доказали, что с рома похмелья не бывает». Не знаю, бывало ли у него когда-нибудь время на похмелье. Разве что на пути из бара, когда ему надо пройти пару кварталов. Он вечно пьян, а в то же время нет. Уже дошел до того порога, до которого каждый дойдет, если семь лет подряд не просыхать. Кайфа больше нет. Даже после шестнадцати двойных чашек, которые он выпивает с часу дня до часу ночи. Как сказал мне Кейси.
Помимо рома Тимур еще посвящает свою жизнь каким-то духовным опытам. Какой-то медитации и нетрадиционным методам лечения, а может, и колдовству. Его иногда так и кличут — Колдун. У него всегда что-то такое жутко замороченное и глубокое. Он опрыскивает тебя с ног до головы из своего философского баллончика и при этом без конца ссылается на какого-то «Вальдорфа», какого-то гуру на Гималайщине. Тимур постоянно входит с ним в контакт, отрубается прямо за столом, на стуле, пялится в окно и держит в руке коктейльную трубочку из своей чашки. Когда его веки начинают трепетать,
«Я замучился, совсем замучился», — говорит он, но не смеется. Он смеется только наедине с самим собой, когда сидит за своим столиком у окна на стуле, который он сам обил тканью по своему вкусу, это лучший стул во всем «К-баре». Он багровеет, если его место занимает какая-нибудь «пони», когда ему случится выскочить в сортир. Что вообще бывает очень редко. У него какой-то буддистский мочевой пузырь, он сам утверждает, что его хватит на то, чтоб полить всю Сахару. Правда, я что-то не слышал, чтоб в пустыне много мочились. И все же… В одиночестве он смеется всеми своими килограммами, каким-то особенным смехом. В нем что-то пищит. По сравнению с его обычным голосом, очень тоненько, жир слегка вздрагивает. Слегка поскрипывает, как старый раздолбанный холодильник, который трясется в хвосте концертного автобуса на скорости сто километров в час по разбитому асфальту по дороге в «Вола» [267] .
267
«Вол» («Uxi») — название популярного в годы написания романа клуба в округе Скафтафельссисла в Южной Исландии, места проведения рок-концертов и наркоманских сборищ.
Тимур — «бодист», это, стало быть, такая телесная версия буддизма. Отягощен мудростью. Сто сорок шесть килограммов девяносто граммов. «До седьмого дзена всего десять граммов недобрал. То есть сегодня. Потому что сегодня у Кейси выходной. А у нее чай какой-то жиденький, у этой, как ее…»
Непонятно, считать ли это остроумием. Или ослоумием.
«Колдун» умеет предсказывать погоду по пене в стакане пива, определять по следу от ботинка, как пройдет застолье, гадать по дыму — разумеется, сигаретному. Он может сказать тебе, заразился ты или нет, по тому, как из тебя выходит дым от «Уинстона», или определить, когда заплатят его приятелям — журналистам: завтра или вообще никогда. Тимур! Бесподобный тип. И безволосый. Он всё сбривает.
— Зачем ты голову бреешь? — спросил его какой-то эрудит-ерундит во время одной из этих бесконечных пресс-конференций у него за столиком.
— И не только голову, — говорит Тимур, точнее, шепчет.
Он разговаривает с помощью так называемого чревовещания: он такой жирный, что его голос просто не может выбраться наружу через весь этот жир. И после слов, которые он говорит, он все время ставит точку. Наверно, у него это единственные точки приложения. И каждая точка сопровождается тонким выдохом через нос. Словно для того, чтобы показать, что каждое слово он вдыхает глубоко в себя. Или, точнее, что ему пришлось ради этой своей мудрости вдохнуть несколько тонн кокаина.
— Не только голову. Руки тоже. И ноги. Знаете, почему у индейцев волос на теле нет? Дело в чувствительности. Чувствительность. Сотни вещей на тебе скрывают от тебя сотню вещей вне тебя.
— Поэтому ты и бреешься?
— Вальдорф говорит, — отвечает Тимур, его веки тяжелеют, он откидывается назад, скрестив руки, как всегда, когда он ссылается на своего гуpy, наверно, он сейчас выйдет на связь, — волосы — есть время. Hair is time, — повторяет он с архисерьезным выражением лица, словно это есть высшая американская правда.
Да. Да. Да.
— Время? В каком смысле? — спрашивает кто-то.
— Время не течет сквозь меня. Я сам теку по времени. Внешняя гармония, you know [268] .
— А борода, борода такая длинная тебе зачем? — спрашивает жидкобородый коллега Трёст с понятным интересом.
И он прав. Тимур весь бритый, но у него очень длинная борода. Наверно, поэтому все его умозаключения тоже «с бородой».
— Потому что это корни. Корни.
Мы находимся в начале бронзового века. Настроение «F. К.». «Пусть свечи горят». И в ухе у него ка-кой-то камешек. И вот мы начинаем говорить о камне. Ему только балахона не хватает. Философы Лао-Цзы и Пей-Чай. С ромом и коктейльной трубочкой.
268
Вы знаете (англ.).
Народ перестал задавать вопросы. Мы просто смиренно молимся в надежде, что нам будет ниспослано дальнейшее объяснение. Он сосет свой напиток через трубочку. Когда он наклоняется к трубочке, видно, что мозг у него бритый налысо. Сейчас он что-то скажет. Что-нибудь такое монашистое.
— Это не борода, — говорит он и выдыхает из ноздрей. — Корни мудрости очевидны. Истина — в перемотке назад. What you see is what I say [269] .
Это Дебби Харри [270] сказала. Мне. Let the flower grow inside you. But the water is from the outside [271] .269
То, что вы видите, — это то, что я говорю (англ.).
270
Дебби (Дебора) Харри (р. 1945) — лидер нью-йоркской рок-группы Blondie. сформировавшейся в 1970-х гг. (в ранний период играли панк-рок, затем переключились на нью-вейв). Именем «Блонди» часто ошибочно называют не группу, а саму Д. Харри.
271
Расти внутри себя цветок. Но вода берется снаружи (англ.).
Он не смеется. И мы не смеемся. У него во всем один сплошной мегавинегрет. От Будды до Блонди. История человечества, спрессованная в ста сорока семи килограммах («седьмой дзен»: 7x3x7). Тимур — это клинический случай. Case. Кейс. Плотно набитый. Налысо бритый борец сумо с бородищей, как у ZZ-Top. Все тип-топ.
На самом деле, как сказал мне Трёст, его зовут Торгрим. За годы учебы в Америке «Thorgrimur» превратился в Тимура. Или когда он был в «обучении» у индейцев в пустыне Невада. Правда, ходят слухи, что он все это время проторчал в круглосуточных барах в Лас-Вегасе, года на два завис в каком-то псевдоэлвисовском притоне. Хотя ему вроде бы удалось закончить какие-то курсы татуировщиков. Он иногда на пати показывает народу свою выпускную работу. На бритой груди недурно сделанная картина, представляющая, как он встретил Блонди (ц. 95 000) на какой-то тусовке в Л. А. Наверно, тогда он и сподобился своего откровения, а может, одурения и решил обратиться в «бодизм» и верить в Вальдорфа (Кейси сказал, что на самом деле это название салата). Да, пожалуй, в голове у него какие-то овощи. Помню, как он рассказывал про эту тусовку:
«И я стоял у кромки воды. Только что встретив Дебби. И вот так смотрел в бассейн. И тогда я увидел в воде такой вот лимузин. То есть, вода стала как белый лимузин. И тогда я понял. И не только из-за того, что Вальдорф явился мне на белом лимузине. Хотя и это тоже. Это был такой сайн [272] . Хотя это скорее для того, чтобы make all the puzzles fall into place [273] He только это, но и то, что… It's all on the outside [274] . И вот тогда я обрел эту внешнюю гармонию. Outer peace. О котором говорит Учитель. Это все очевидно. Тебе никогда не выстроить в своей голове такое tornato-state-of-mind [275] . То есть дело в том, что мысли — это погода. Don't fight the impossible. Go for the possible [276] . Единственное, что тебе остается, — это полировать машину. Полировать машину».
272
Sign (англ.) — знак.
273
Расставить все детали головоломки по местам (англ.).
274
Это все вовне (англ).
275
Помидорное умонастроение (англ.).
276
Не борись с невозможным. Ищи возможного (англ.).
Да, а заодно и свою лысину. Этого у него не отнять. Тимур всегда уравновешен. Точнее, всегда навешан — ура. Когда он говорит, или когда за него говорит этот нашептыватель. А больше всего — когда он вообще ничего не говорит. В том, что он говорит, легко можно захлебнуться. У этого лимузинового бассейна, должно быть, глубина нешуточная. Тимур говорит, что лет ему столько же, сколько Сиду Вишесу. А Сид уже давно умер.
Представьте себе ясный вечер в четверг в районе 101 Рейкьявик, когда ничто никуда не движется, кроме туч. А у меня какой-то мандраж. Решаю проветрить мозги. Мозги, набитые помидорами: даже сосредоточиться на «э»-кране телевизора я и то не в силах. На часах нет никакого времени, и все ларьки стоят открытыми, как рты, — рты полненьких продавщиц, которые пялятся на тебя из-за страниц эротических журналов, когда ты шкандыбаешь мимо. Я иду по Клаппастиг. Бодро чирикающая ватага пацанят выбегает из-за угла, и один из них кричит мне: «Motherfucker!» Это ваще! Ему лет десять, не больше, а уже выучил все матюги, которые только нашлись в языке лос-анджелесских бандитов. А все же они правы. Motherfucker. Ко мне это подходит. На Лёйгавег гондолятся какие-то туристы, все так чинно-благородно. Над городом официально утвержденный штиль, центр весь вымер, только в «К-баре» наблюдаются признаки духовной жизни: сто килограммов медитации в углу.