101 Рейкьявик
Шрифт:
— У меня тут просто был напряг…
— У ТЕБЯ напряг?
— Ага.
— И какой же?
— С нервами. А еще с финансами. Я так долго и упорно трудился, чтобы собрать на алименты.
— Ну-ну… И как же ты трудился?
— Да стеклотару собирал… пробирки… из-под искусственных детей.
— Ах, вот как…
— Хотя они мне никогда не нравились.
— Кто?
— Да «Искусственные дети». Отстойная группа.
— Джизус Крайст! Остряк-самоучка!
Да, а ты — самодрючка. Она поворачивается и исчезает в толпе. Я за ней. Лечу, как мышь. Никогда не бежал за человеком, чтобы с ним поговорить. У меня плохо получается. А она заслуживает хорошего наезда. Летучая мышка нападает на лягушку в замедленной съемке.
— Эй, Хофи! Почему ты мне об этом не сказала?
— Ты хочешь сказать, ты был бы против?
— Против детоубийства?
— Ну, зачем так выражаться!
— Ну, затем, что… Не знаю… Может, ты бы одумалась…
— Если тебе от этого легче, то это был не твой ребенок!
— Правда?
— Правда!
— То есть как это, не мой?! — Вот те раз! Этот беременный живот целых полгода не шел у меня из головы, там даже опухоль из-за него образовалась, и вот теперь: здрасьте! Не мой ребенок! Какую кашу она там заварила у себя в голове? — А чей же он тогда… был? Кто этот счастливчик?
— Разве это важно?
— Да. Кто он?
— А ты ревнуешь? Только не говори мне, что ревнуешь!
На лице по имени Хофи появляется ухмылка. Она стала шатенкой. Как будто у нее на голове настала весна. Мне хочется подать заявку, чтоб эту женщину удалили путем аборта. Но сейчас, наверно, уже поздно. Говорят,
— Ревную? Как тебе вообще удалось сменить отца ребенка перед абортом? Что это еще за новости науки? Такое дистанционное управление?
— Я только сперва думала, что это ты.
— Ну-ну… — говорю я, и вдруг у меня в голове происходит какое-то осенение. В моей голове встает подбородок с нервными окончаниями. Тридцать первое декабря… «Ты эту даму завербовал?»
— Это Трёст? — спрашиваю я.
Она не успевает сказать «нет». Для того чтоб проделать этот короткий путь от мозга до горла, лжи требуется больше времени.
Я иду мимо исправдома на Скоулавёрдюстиг. Я уже почти прошел мимо него, но повернул назад, подошел к дверям и нажал на звонок. Тишина. Я нажал еще раз. Домофон, мужской голос: «Да?» Я отвечаю: «У вас свободные места есть?» Голос в домофоне — как из бочки, как из самой нижней комнаты в аду. «В данный момент нет, все занято». Я: «А в ближайшее время будут?» Тишина, Звоню еще раз. Тишина.
Я иду по Скоулавёрдюстиг. На улице безлюдно и светло. Если бы все были часовщиками… Мне хочется громко закричать, чтоб было слышно над всеми крышами: «Я ЖЕ СКАЗАЛ! Я БЫЛ С ПРЕЗЕРВАТИ-И-И-ИВОМ!» Но я не такой. Я не стал. Все должны быть часовщиками. Краски и товары для рукоделия. Если б я умел петь и танцевать, я бы сейчас исполнил номер с припевом «Она от него избавилась». Но сначала — сигарета. Сигарета № 52 за сегодняшний день. Трёст с Хофи. Руби-Тьюзди! Колокольня церкви Хатльгрима приближается. Мимо проезжает машина, и я превращаюсь в пешехода, в такого «а-а, этот…», и на мгновение теряю способность сосредоточиться, если это слово тут уместно. Всегда, когда на меня кто-то смотрит, часть меня исчезает. Надо начать ходить с ружьем. Смотрюсь в стекло. Оказывается, у меня в руке стакан. Отпиваю глоток. Это мог бы быть джин. Ну да ладно… А теперь песня:
Однажды я подошел к ней в баре и попытался завязать разговор, —
Она от меня избавилась.
Потом она подошла ко мне и попросила взаймы, я дал ей денег на пиво, —
Она от них избавилась.
А потом мы пошли ко мне домой и спали вместе, и она забеременела, и я думал, что я стану отцом, и у меня родится сын, но -
Она от него избавилась.
Я начинаю представление… Но нет… На углу у «Амбара» (или там теперь другой магазин) я натыкаюсь на парочку, которая затем переходит Скоулавёрдюстиг. Я кричу им вслед: «Куда идете?» Девушка (ц. 15 000) оглядывается и с улыбкой кричит в ответ: «Трахаться!» Они смеются. Смеющиеся подбородки. А я остаюсь со своим стаканом — пробиркой — и выпиваю из нее искусственных детей. И вот стакан опустел.
Когда я прихожу домой и с сигаретой плюхаюсь на диван в гостиной, на столике лежит вязание голубого цвета. Значит, Трёст его сунул в Хофи. Которая, по идее, должна была быть влюблена в меня. Поэтому всегда смотришь женщинам между ног: чтобы их понять. Женщины — как выигрыши в лотерее. Ты думаешь, что выиграл весь призовой фонд, а оказывается, тебе придется его делить еще с пятерыми. Поднимаю вязание со столика. Не-довязанная кофточка. Размер: 0–6 месяцев. Примеряю ее. Она заклинивает на середине лба. Трёст с Хофи. Наверно, хорошо, что она уничтожила все доказательства в этом деле. Иначе вышла бы гремучая смесь. Хофи с подбородком. Я не настолько пьян, чтобы отрубиться здесь же на диване, и выхожу в коридор. Тихо-тихо нажимаю на ручку и открываю дверь в их спальню. Вот они сладко спят в белой ночи. Две женщины в супружеской постели. Моя мать и мать моего ребенка. Я вхожу в комнату, подхожу к окну и выглядываю. Июнь. И юнь. Цветы в саду. В саду сирень, и синь, и юнь. Они спят, прижавшись друг к другу, кажется, мамина рука обнимает Лоллу. Пошла моя матушка в лес Бианки. Две женщины в постели, и одна из них беременна. А над ними я — стою у изголовья с голубой недовязанной детской кофточкой на голове. Рукава торчат в стороны, как мягкие голубые рожки. Сын и отец… Судя по всему, я выгляжу как епископ какой-нибудь странноватой арктической общины. Я поднимаю руки. Я благословляю их. Благословенны будьте. Во имя отца и сына… Две женщины в постели, и одна из них беременна. Это будущее. Мама-1 и мама-2. Женщины сами будут все делать, будут ходить в банк спермы, а мы будем не нужны, нас забудут, задвинут, наши устаревшие причиндалы будут трепыхаться на ветру. Наши роскошные половые органы станут таким же пережитком старины, как ручка, с помощью которой заводится старинный «форд». Тогда нам, петухам, самцам, ощипанным каплунам, останется только вековать век на перилах балкона и пялиться в окна в часы телевещания. Когда будут рождаться дети: «А-а, вот зараза, мальчик!» Мне хочется заползти к ним в постель. Все должны стать часовщиками.
Утром мама будит меня, когда я лежу на Александерплац в Берлине: бомж под старым желтым покрывалом, а моя старушка Хрённ — под таким же покрывалом рядом со мной. Мы лежим на тротуаре перед супермаркетом. Я лег сравнительно недавно, потому что всю дол гую и холодную ночь кружил вокруг Боно [308] , падающего над Берлином в свободном полете. Боно был одет по-будничному, в темное шерстяное пальто, без солнечных очков, и во время падения держался молодцом, безупречно читал свой текст и запнулся только один раз, когда заметил меня, улыбающегося. Он падал с такой скоростью, что я не слышал его пения, но ошибки быть не могло, это была запись клипа для новой песни U2. Иногда он замедлял полет, переворачивался вниз головой и пел в таком положении. В конце концов я устал следить за ним и лег под покрывало на Александерплац. Хрённ улыбнулась мне, она была совсем такой же, как в гимназии. Под конец песни Боно медленно спустился и осторожно присел мне на грудь. Он без обуви, в одних носках. И тогда мама разбудила меня на диване в гостиной. У меня все-еще эта недовязанная кофточка на голове.
308
Боно (Пол Хьюсон, р. 1960) — солист группы U2.
Мама отправила меня в Амстердам. С глаз долой? С Рози и Гюлли. Гомосексуальная поездочка в Амстердам. Такая как бы пачка с четырнадцатью презервативами для группового тура. «А почему бы и тебе с ними не съездить? Тебе не помешает». Лоллино пузо выживает меня из страны. Она уже на седьмом месяце. В самолете Рози покупает одеколон. Мы распиваем его над Островами Западных Людей, потому что Рози родом оттуда и сейчас день национального праздника, а они познакомились как раз на нем, через своих тогдашних девушек. «А-ах, хорошо! — говорит Гюлли, а потом мне, тихо: — Наверно, круто получится, если Рози сегодня вечером перднет мне в лицо». Мы хохочем, как два гомика и один курортник. Мое место у окошка, и я прикидываю: а что если мне кинуться за борт и по несчастливой случайности упасть на пограничный корабль. И на гулянье на День работника торговли — в инвалидной коляске, как какой-нибудь супермен, вот тогда у меня всегда будет шанс кого-нибудь подцепить… на сострадание. Все стюардессы — далеко за 70 000, хотя у них тут и дьюти-фри. Начинаю шелестеть газетой. В должность вступил новый президент. Олав Рагнар Гримссон. Вдруг я подумал: таким же я стану через двадцать лет. Я имею в виду не президентский пост, а лицо. Очки похожи, и моя старомодная стрижка в стиле Stray Cats
вполне может перерасти в такую республику, которая у него на голове. На инаугурацию пришли двести человек, потребовались двести человек, чтоб усадить его в президентское кресло. Наверно, он так сильно сопротивлялся. Рози сидит около прохода и смотрит на всех, кто выходит в туалет. В эти дни у него зеленые волосы и летчицкая куртка. Кольца в носу уже нет. Гюлли сидит между нами, и татуировка у него на руке, по-моему, сжалась. Похудение. Он рассказывает мне, как встретил в Амстердаме Брайана Ферри. С прошлого раза рассказ мало изменился. Мы благоухающе сплочены, когда ступаем на голландскую землю. Рози и Гюлли подозрительно хорошо ориентируются в Схипхоле [309] . Таксяримся в гостиницу. Hotel Rosencrantz amp; Guildenstem. Постепенно до меня доходит. То те or not to те [310] . Это маленький аккуратненький домишко с жутко узким фасадом — умещается только кровать, — окнами на очень широкий канал. Парни целуются со штурманом в ресепшн, а я тем временем листаю «The Gay Guide to Europe» [311] . Спецвыпуск о бельгийских массажных салонах. У комнаты номер двадцать три, что дает слабую надежду, так как Кати появилась на свет в это же число в июле шестьдесят девятого. Обои в цветочек и донельзя истра ханная кровать. Bring out the gimp [312] . Я растягиваюсь на ней и щелкаю по пятидесяти каналам. Два научно-популярных фильма о СПИДе, а остальное — какое-то бесконечное беспрезервативное вазелинное празднество. Эта гостиница, судя по всему, рассчитана специально на голубых. Мама решила сделать из меня гомика? Конечно, это спасло бы положение. Если б я вернулся на родину с зелеными волосами, кольцом в носу и лицом, красным и исцарапанным голландской трехдневной щетиной. По 52-му каналу, однако, просматривается какой-то намек на двуполый секс, и я оставляю его. Это — как чистейшая женская делегация на всем вазелиновом празднестве. Гюлли и Рози быстренько обустроились и вытаскивают меня в бар. В этом районе, похоже, власть захватило движение щетинистов, полон бар мускулов. Майки, распираемые мощными грудными клетками. Целый черничник любопытных глаз. Да… Быть гомиком, наверно, легче. Тогда у тебя каждый вечер есть шанс кого-нибудь подцепить. Бармен — светловолосый «чернец», весьма радостный, несмотря на то что под одним глазом у него вытатуирована слеза. Они говорят с ним: «No we quit the hair buisness, Rosy is working in a short-film and I am working on a script» [313] , а потом говорят о нем: как он хорошо смотрится такой выбеленный.309
Схипхол — международный аэропорт в Голландии.
310
Мне или не мне (англ.).
311
«Путеводитель по Европе для геев» (англ.).
312
Выводи урода (англ.) — реплика из фильма К. Тарантино «Криминальное чтиво» (сценарий которого писался в Амстердаме).
313
«Нет, мы прекратили содержать парикмахерскую, Рози работает над короткометражным фильмом, а я работаю над сценарием» (англ.).
В городе дым коромыслом от тусующихся людей — и этот запах заграницы: запах многодневного штиля и безветрия; после целого лета белых ночей так хорошо вобрать в себя хоть немного темноты, и мы идем с открытыми ртами и молчим, устав от перелета, вброд переходим море народа, рассматриваем ассортимент цветов: белый, черный, желтый.
Атмосфера потная и волосатая, ощущение — как под мышкой у толстухи, когда мы входим в квартал красных фонарей, где можно по-настоящему снять кого-то за деньги… а они небритые, стоят в своих витринах, и мы замедляем ход и пореже затягиваемся сигаретами, и мне хорошо, хотя, пожалуй, я употел в этой духотище. И все же я не бросаю свою кожанку. Форму просто так не меняют, даже во время игры на зарубежном поле.
В квартале красных фонарей атмосфера отличная, лампочки мигают: «х х х», и глаза под ними — тоже: дарят тебе на шестнадцати метрах столько же шансов кого-то подцепить, видеолавки манят тебя, предлагая семь тысяч совокуплений, и все так доступно, все разложено по полочкам, как в библиотеке, на любой вкус: большегрудые, мелкогрудые, безгрудые, двучлены, трехчлены, многочлены, на первом канале, на втором канале, на совмещенных каналах, с бабушками, с мамашами, с дочками, с беременными, с бритыми, с гермафродитами, онанизм, семяизвержение, гютльфосс, минет, а под прилавком — с собаками, тут я вспоминаю Парти, this is «Partis' Paradise» [314] , настроение такое дедморозовское, у нас тут Рождество, merry XXXmas, и ты превращаешься в такого исландского Деда Мороза, Нюхача, Гляделку, Ложколиза [315] , и тебе хочется еще стать Ножколизом, Пудролизом, Грудохватом и приходить в мир людей каждый день до Рождества… да, невменяемое местечко! Из ярко расцвеченных бардаков запах спермоочистителя; в них стойла для людей расхлевлены по всему кафелю, и в них каждый дрочит как хочет, один на один со своим безмозглышем, и после каждой дойки это стойло как следует чистят, и скотоводы в дверях с улыбкой смотрят, как в бидоны и кубышки собирается урожай, который принесло извергнутое семя, и занавески на дверях клиентятся туда-сюда, и на улице симпатичные смуглые парни продают дурь, а на углу «чернец» продает день за ночь и шепчет, словно Оли-газетчик под колесами: «ЛСД, экстази… ЛСД, экстази…», а кайфопокупатели слоняются по бардакам, иногда заглядывая в какой-нибудь из них, руки в карманах: там мирно соседствуют купюры и фаллос, они ждут свою — грудастую, вот эту грудастую из Португалии, а шлюхи по-матерински выглядывают из дверей или сидят — толстомясые, слегка одетые, у окошка, оголив все свои пирожки, круто замешанное тесто, которое ненадолго поднимает тебя, как на дрожжах, и заставляет думать: «Вот моя жизнь, она висит на двух лямках, застегнутых на спине», и она улыбается тебе мозамбикски черными глазами и прохладной белизной зубов, и тебе ничего не остается, кроме как улыбнуться в ответ, хотя тебе хочется разрыдаться, рухнуть на колени и прямо здесь предать себя в ее руки.
314
Это «Рай для всяких Парти» (англ.).
315
Дедов Морозов в исландской традиции тринадцать, каждый со своим особым именем, внешностью и характером. (Имена братьев: Stekkjastaur — Жерденог, Giljagaur — Шалун, Stufur — Малорослик, Pvorusleikir — Ложколиз, Pottaskefill — Котлогром, Askasleikir — Чашколиз, Huroaskellir — Дверьюхлоп, Skyrgamur — Скирохват, Bjugnakraekir — Колбасник, Gluggagaegir — Гляделка, Gattauefur — Нюхач, Ketkrokur — Мясоцап, Kertasnikir — Свечколюб.) По традиции эти тринадцать братьев изображаются одетыми в старинную крестьянскую одежду, а на головах у них колпаки (как правило, красные). Эти Деды Морозы начинают приходить в мир людей за тринадцать дней до Рождества, по одному в день, а после Рождества уходят в той же последовательности. В наше время они частично ассимилировались с Санта-Клаусом, но первоначально считалось, что эти существа приходят к людям под Рождество не дарить подарки, а проказничать (воровать еду, хлопать дверьми и тому подобное). У каждого из них есть свои излюбленные шалости; например, упоминающийся здесь Шалун задирает скотниц в овчарне, Колбасник ворует колбасы из кладовых.