1812. Год Зверя. Приключения графа Воленского

А Милорадович повернулся к нам и неожиданно улыбнулся:

— Поручик Воленский?

— Если позволите, ныне действительный статский советник, — ответил я.

— Действительный статский… — Михаил Андреевич многозначительно кивнул. — Помнится, вы служили у меня в Апшеронском мушкетерском полку!

— Славное было время, — заметил я.

На протяжении нашей беседы я продолжал бороться с Алессандриной. Генерал Милорадович со смесью презрения и любопытства ожидал, когда же я окажусь в состоянии объяснить происходящее. Не выдержав, он оглянулся на свою свиту и громко сказал:

— Господа, помогите действительному статскому советнику справиться с беременной женщиной!

Офицеры поддержали его шутку дружным хохотом.

Вдруг появился надворный советник Косынкин. Вдвоем мы подняли на ноги графиню, держа ее с обеих сторон. На глазах у изумленного графа Милорадовича и его адъютантов я запустил руку под платье Алессандрины и вытащил ее накладной живот. Из него я извлек сложенную вчетверо карту и протянул ее Михаилу Андреевичу:

— Ваше высокопревосходительство, я настаивал, чтобы государь направил меня на службу под ваше начало. Но его величество изволили приказать сперва арестовать эту шпионку. На этой карте содержатся сведения, крайне важные для Бонапарта. Я исполнил приказ императора и теперь рассчитываю поступить в ваше распоряжение.

Генерал Милорадович развернул карту, бегло осмотрел ее и шутливое выражение исчезло с его лица.

— Акинфов! — окликнул генерал адъютанта. — Посади их в коляску, пусть едут с нами.

Молодой офицер верхом на коне приблизился к нам.

— Ждите здесь, — сказал он и ускакал.

Через полминуты подъехали верхом двое унтер-офицеров в зеленых мундирах.

— Егеря, — сказал Косынкин.

— Граф Воленский? — спросил один из унтер-офицеров, а сам же отрекомендовался: — Первый егерский полк. Штабс-ротмистр Акинфов приказал проследить за вашей дамой.

— Благодарю, — ответил я. — Ваша помощь весьма кстати.

Они скептически покосились на Алессандрину и, остановившись чуть в стороне, завели между собой какой-то разговор. Графиня рывком высвободила руки и осталась стоять, понурив голову. Бежать она не собиралась, да и конные егеря догнали бы ее в два счета.

— Ты здесь откуда? — спросил я Косынкина. — Я рассчитывал, что ты поможешь моим. А Мохова? Что с Анастасией Кирилловной?

— За их безопасность не волнуйся, — ответил Вячеслав. — Едва мы добрались до Петровки, туда же приехал Вороненко. Он доставил от Ростопчина коляски и подводы.

Я вспомнил, как Федор Васильевич кричал на меня, обзывал предателем, и отвернулся, чтобы Косынкин не заметил влагу на моих глазах.

— Садитесь скорее в коляску! — услыхал я голос штабс- ротмистра Акинфова.

Я подал руку графине. К моему удивлению, она приняла помощь и, опершись на меня, поднялась в экипаж. За нею сел Косынкин. В эту минуту я заметил, как штабс- ротмистр проводил Вячеслава презрительным взглядом. Что ж, Акинфов был боевым офицером, а мы представлялись ему тыловыми крысами.

Сам я сел верхом на коня и поехал рядом с егерями. Смотреть в глаза Алессандрине мне не хотелось.

— Французы наступают на пятки в прямом смысле слова, — сказал Акинфов. — Не поверите, позади нас наши егеря смешались с наступающими французами.

Он говорил с обыденной доброжелательностью, что удивило меня, ведь только что я ловил недобрые взгляды штабс-ротмистра.

— Как же это? — спросил я.

— Видел собственными глазами, — ответил штабс- ротмистр. — Идут вперемешку и мирно беседуют. Действует соглашение о перемирии. Вот так-то.

Некоторое время мы молчали, а затем штабс-ротмистр козырнул и поскакал вперед.

Потоки беженцев поредели. Похоже, что почти все желающие успели покинуть Москву. Я оглядывался на переулки, мимо которых мы проезжали, и видел, что они обезлюдели. Сверхъестественным ужасом веяло от них. Но ужаснее всего выглядели раненые солдаты, оставленные попросту на траве под стенами опустевших домов. Я припомнил, сколько тюков мы собрали накануне, и откуда-то появилась во мне уверенность, что Жаклин сбросила всю поклажу и на дарованные подводы сколько смогла собрала раненых солдат.

«А видел ли их молодой граф Ростопчин Сергей Федорович? — задался я вопросом. — Возможно, заметил, что иные брошены под стенами тех домов, которые он собирался сжечь».

Затем мысли мои перекинулись на Жаклин. Сердце сжималось от горя, когда я вспоминал, как она оттолкнула меня, как страшным голосом сказала, чтобы не смел прикасаться к ней.

От этих дум меня отвлек Косынкин. Он выглянул из коляски и, сияя от радости, спросил:

— Андрей, а ты помнишь, я говорил, что второго сентября непременно что-то случится?

— Помню, Вячеслав, помню, — ответил я, чтобы польстить его самолюбию. — Второй день девятого месяца. Дважды девять равно восемнадцати. Восемнадцать — это три шестерки. Сегодня день Зверя. Помню, Вячеслав.

— Вот, — с удовлетворением промолвил он. — А Парасейчук не верил!

Мы двигались из Москвы по Рязанской дороге. Прямо перед нами в щегольской коляске ехал господин средних лет с молодою женой. Дама в шляпке от солнца то и дело вертела головой, разглядывая офицеров. Услыхав рассуждения Косынкина, она оживилась.

— Александр Никифорович, вы слышали?! — она схватила за руку мужа.

— Голубушка, числа не числа! Рано или поздно французов отсюда вышвырнут! — пылко проговорил тот.

— Господин офицер! — окликнула она егеря. — Это правда, что Москву сожгут?! Я слышала, там остались люди! Их нарочно выпустили из тюремного замка… Это… это такое утешение! Это так радостно!

— Мало ли что говорят, сударыня, — хмуро ответил унтер-офицер.

— Нет-нет, я точно слышала! — поспешно воскликнула женщина, не желавшая расставаться с героическими образами.

— Что же тут радостного, голубушка? — проворчал ее супруг.

— Пусть знают французы! — воскликнула дама, гордо подняв голову.

Молодая барыня искренне полагала, что Москва — это она, это ее муж, отчего-то кативший в тыл в щегольской коляске, а не находившийся в армии, и мы, случайные попутчики, приятные собеседники, — все мы и есть Москва. И я поймал себя на мысли, что и сам, думая о Москве, представлял себе исключительно блистательное общество. Но теперь мы бежали во всю прыть, а исполнить наш долг доверили одутловатому Гавриле Яковлевичу, его мерзкому горбуну и пьяной голытьбе в овчинных полушубках, выпущенной по такому случаю из тюремного замка. И честь умереть за Москву также предоставили черни. И было барыне утешительно и даже радостно…