1914

Я-то помнил, что в прошлый раз народ ликовал и кричал «ура» по случаю другого манифеста, манифеста о войне с Германией. Кино видел. Названия не помню, но помню ликующую толпу, восторженных дам и девиц, беснующихся буржуа — тех, кому мобилизация не грозила, тех, кто ждал «Берлин в три недели!». Впрочем, молодежь на войну рвалась — гимназисты, недоучившиеся студенты. Ну, и патриоты, конечно. Куда же без патриотов. Били витрины магазинов, владельцы которых носили немецкие фамилии, били самих владельцев, растаскивали товары, а городовые понимающе отворачивались. Всплеск патриотизма! Так и доотворачивались до семнадцатого года. А Mama после первых поражений российской армии, и уж тем более после вторых, третьих и так далее, из благодетельницы стала вдруг немецкой шпионкой, выдающей противникам все секреты. Толпа переменчива, у толпы память коротка.

Кстати, а кто пустил этот навет — о немецкой шпионке? Уж точно не немецкие агенты.

Но это было в прошлый раз. Сейчас-то будет иначе. Очень надеюсь.

Papa же за обедом был необычайно собран и сосредоточен. Его пальцы, обхватившие хрустальный бокал, казались почти прозрачными на фоне темного вина — словно старинная гравюра, запечатлевшая руку государственного человека в момент принятия судьбоносного решения.

— Всё только начинается, — сказал он, и в его голосе прозвучала та многозначительность, которую обычно приписывают историческим персонажам уже постфактум, когда их слова обретают вес в учебниках. — Но начало… что ж, начало хорошее.

Он отпил вина, поставил бокал на скатерть с вышитыми вензелями и добавил, глядя куда-то поверх наших голов:

— Равновесие. Важно держать равновесие.

— Европейское? — не удержался я.

Papa усмехнулся, но глаза его остались серьезными.

— Но есть еще Северо-Американские Соединённые Штаты!

В комнате на мгновение воцарилась тишина. За окном, в саду, шелестели листья, будто перешептываясь о чём-то своём, не предназначенном для наших ушей.

— Но мы выиграли время, — наконец произнёс Papa.

— Сколько? — спросила Mama, и её голос прозвучал так, словно она уже знала ответ, но хотела услышать его ещё раз — для уверенности.

— Сколько получится. Каждый месяц — это сто тысяч оставшихся в строю солдат. Год — это свыше миллиона. Молодых и здоровых солдат!

Он посмотрел на нас, словно ожидая возражений. Но кто мог ему возразить?

— Оно того стоит, не правда ли?

Откуда у Papa такие данные, я не знал. Возможно, это были расчеты теоретиков Генштаба, возможно — его собственные умозаключения, основанные на опыте прошлых войн. Войны с Японией. Впрочем, опыт прошлых войн — вещь коварная.

Я знал, что потери России в Первой мировой были чудовищными. Но какими именно? Цифры в книгах разнились: то ли два миллиона, то ли три, то ли все пять. А может, и больше. Всё зависело от того, кто и как считал. Да и во Второй мировой, как ни странно, точных цифр не было. Одни говорили — двадцать миллионов, другие — сорок. Третьи шептались, что и все пятьдесят.

А в той войне, о которой в две тысячи двадцать шестом году не рекомендовалось говорить всуе, потери и вовсе оставались загадкой. Официальные сводки гласили одно, частные письма — другое, а правда, как водится, лежала где-то посередине. Если вообще существовала.

Много. Очень много.

Плюс я.

Может, сейчас обойдётся? Или, по крайней мере, без меня?

Мысли эти, конечно, недостойные. Но разве не естественно, что человек, пусть даже и связанный узами крови с власть предержащими, хочет жить?

После ужина Papa и Mama попрощались с нами, велев быть умницами. Им предстояла поездка в Москву.

— Нашу древнюю столицу, — сказал Papa с лёгкой усмешкой, как будто напоминая самому себе, что Петербург всё-таки моложе.

Коронации проходили там, в Москве. И объявить об уточнении порядка престолонаследия, явить миру ясную картину — кто за кем — следовало тоже там, в первопрестольной. И обязательно сейчас, пока все ещё ошеломлены Манифестом. Так мне вчера объяснил Papa

— Хорошо быть царём, — пробормотал я себе под нос, глядя, как слуги переносят кофры. — Хорошо иметь свой поезд.

Небольшая колонна из пяти автомобилей перевозила багаж — только самое необходимое. Когда в сумерках Papa и Mama отправились к вокзалу, всё уже было готово к отъезду. Во всяком случае, я так думал.

Мы провожать не поехали. Дело обыкновенное — Государь и Государыня едут в Москву. По делам.

Но что-то тревожное витало в воздухе. Что-то неуловимое, словно предчувствие.

Война, которая не началась сегодня, могла начаться завтра. Или послезавтра. Или через месяц. Или через пять лет. Время, выигранное Papa, было временем хрупким, ненадёжным — как тонкий лёд над глубокой водой.

А пока — Москва. Успенский собор. Толпы народа. Молебны. Ликование. Восторг.

Но я помнил, как быстро восторг превращается в ненависть.

С собой Papa увёз и нашу статью в «Газетку». Почитает в дороге, если нужно — поправит. Можно, конечно, было продиктовать по телефону, но в редакции «Газетки» сейчас никого нет, да и вообще — воскресенье.

Ладно, ненадолго едут-то. Завтра вечером — назад, во вторник будут в Царском Селе. Ночь в пути — считай, нуль-транспортировка, ведь ночью всё равно человек спит. А в нашем поезде спать хорошо. Как в колыбели. Никогда не спал в колыбели, но верю.

Мы немножко посидели в гостиной, но девочки зевали, видно, устали за день. И, пожелав мне крепких снов, пошли к себе.

Я тоже отправился в свой покой.

Отъезд в Москву был секретным — насколько может быть секретным перемещение по линии Санкт-Петербург — Москва императорского поезда.

Мы, конечно, не одни, не предоставлены сами себе. Гувернантки, воспитатели, Охрана. Дежурные офицеры. Наконец, Гришка и Мишка. Завтра утром приедет ma tante Ольга Александровна.

Но казалось, что — одни. Беззащитны и безрассудны. Как поросята — Ниф-Ниф и компания. Только поросят трое, а нас пятеро.

Ничего, проснусь утром, и развеселюсь.

Сегодня за обедом все поглядывали на меня. Не скажу ли чего-нибудь пророческого. А у меня пророчества кончились. Если никто России до сих пор войну не объявил, то, похоже, мне удалось перевести стрелки, и история пошла другим путем. Если Россия не вступит в войну, то Франция и Великобритания сами воздержатся. Или повременят. Правда, неизвестно, что думает Германия. Вдруг, ободренная невмешательством России, кинется завоёвывать Париж?

Германии боятся — в лес не ходить. О своей безопасности союзники могут позаботиться сами. Я смотрел статистику — суммарно промышленность Великобритании и Франции не уступают Австрии и Германии. А если учесть великую державу за океаном…

Мировоззрения у меня никакого. Откуда у меня мировоззрение? Там, в двадцать первом веке, на месте мировоззрения — серединка бублика. Я нарочно прочитал бабушкин институтский учебник, вернее, три учебника, которые нашел — диалектический материализм, исторический материализм и политэкономию, но понял немного. Но кое-что понял: исторические противоречия сами по себе не рассасываются. Они разрешаются либо сериями мелких толчков, либо одним толчком катастрофической силы. Как землетрясение. И потому расслабляться нельзя. Нужно быть готовым.