1914

Не сразу, ох не сразу согласился Papa на мою поездку. Семь вечеров подряд они шептались в Малахитовой гостиной, перебирая аргументы, словно четки. «Ваше Величество, — настаивал Маклаков, — это единственный способ сохранить видимость нормальности». А я в это время спешно шлифовал «Тайну двух океанов», стараясь не думать, что будет дальше, что детство кончилось в тот миг, когда сам себя назначил живой декорацией придворного спектакля. Но — согласился Papa. Внук едет к бабушке, дядюшке, кузену и племяннику — семейная идиллия, достойная пера Чарской. Да сейчас тысячи внуков моих лет колесят по империи к родным. Кто в кибитках, кто в вагонах третьего класса. Только, в отличие от них, я плыву на «Полярной Звезде», где каждый гвоздь отполирован до зеркального блеска, под охраной трехсот пятидесяти моряков, чьи лица белее моих перчаток.

И персональные телохранители есть — настоял Спиридович, вспомнивший, должно быть, террористов-революционеров. Два агента, из казаков, я ведь Атаман всех казачьих войск Империи. Зовут их Григорий Мелихов и Михаил Кошевой. Бывают же совпадения в жизни! Когда Спиридович представил их, я едва не фыркнул в лакированную перчатку. «Ваше Высочество изволит смеяться?» — спросил он, и я поспешил сослаться на сенной насморк. Агентурные клички — Гришка и Мишка, опять совпадение! Хоть сейчас в фильм о Джеймсе Бонде. По легенде, это мои лейб-казаки. Может, такими и станут, если останутся живы. Да останутся, останутся, что с ними может случиться Мы мирные люди, добрые путешественники, весёлые друзья.

«Ничего необычного, — шепнул мне Витте, когда мы еще ехали на поезде. — В Европе теперь каждый принц носит за собой шлейф из горцев или басков. Это называется local color».

У GrandMa в Копенгагене тоже двое лейб-казаков в телохранителях, правда, больше похожих на буфетных слуг.

Кроме этого, в поездке меня сопровождает маленький двор на плаву. Доктор Деревенко с его вечным саквояжем, словно ядерным чемоданчиком из двадцать первого века. Всегда рядом. Личный духовник отец Евфимий — он же, как знаток монастырской кухни, взял на себя труд быть моим поваром. Камердинер Василь Михайлыч, без которого я и носки надевать не умею, — куда ж мне без него! Распорядитель в штатском барон Тольтц, чья бородка клинышком напоминает великого французского кардинала. И главная жемчужина в этом ожерелье — гувернёр, гувернёр! — сам граф Витте.

После того, как он и его супруга получили приглашение на моё десятилетие в Александровском дворце с предварительным чаепитием тет-а-тет с Государем (подано было на сервизе с вензелями Павла Первого, что само по себе многозначительно), отказаться он не мог. Жена бы не позволила — говорят, Матильда Лисаневич до сих пор вспоминает, как ее не пригласили на коронационные торжества. «Сергей Юльевич, — сказала она, как передал мне добрый человек, — вы обязаны ехать, если Империя того требует». Витте всегда исполнял свой долг перед Империей. И сейчас исполнит.

Конечно, в нашей поездке главным был он. А я — дымовая завеса, отвлекающий маневр в духе наполеоновских войн. Повод для визита, как мальчик с пальчик, указывающий дорогу к замку великана. Хотя, быть может, и моего мёда капля будет в этой дипломатической медовухе. Или нет. Вчера в поезде Витте обронил: «Историю, Ваше Высочество, делают не дети, но их воспитатели». До сих пор размышляю, не зашифрован ли в этих словах очередной урок политэкономии…

Я расположился в своей каюте, хотя мог занять и лучшую. Хотя — какую лучшую? Императорскую? И глупо, и ни к чему. Да и что есть императорское в этом плавучем мире стали и бархата? Золоченые рамы, да тяжелые портьеры, да бюст Екатерины в углу — всё это напоминало бы скорее музейную диораму, чем жилое пространство. Нет, моя каюта, во-первых, и без того хороша, а с точки зрения паренька двадцать первого века, так просто роскошна. Три картины Барбера на стенах. Или переборках? Эти тонкие грани между сушей и морем, между интерьером и корабельной утробой… Барбер, этот певец высшего среднего класса, прекрасных детей и роскошных собак. Одна картина — девочка и колли, другая — мальчик и английский бульдог, третья — три болонки, и опять девочка в пышном платье. Я вспомнил Джоя и загрустил. Даже затосковал. Говорят, что лучшее средство от подобной тоски — завести нового пса. Может быть, может быть…

Мы мирно скользили по Балтике, где волны лишь лениво облизывали борт, словно прирученные звери.

Каюта оборудована для меня Mama. Не её руками, но её разумом. Никаких углов, никаких граней. Твердые поверхности, о которые можно удариться, покрыты пробкою, испанским войлоком и прочим безопасным материалом, декорированы гобеленами и шкурами полярных медведей. Последние, впрочем, вызывали у меня анахроничный стыд: в двадцать первом веке за такие трофеи экоактивисты закидали бы яйцами хоть самого цесаревича. Но здесь, в этом странном карнавале истории, где я оказался по воле провидения, природа всё ещё для человека, а не человек для природы — время такое. Хотя на будущее я попрошу оставить лишь ковры. Гобелен туркменской работы с бесконечными узлами-оберегами — вот подлинное искусство, где каждый стежок кричит о тщете человеческих амбиций перед лицом вечности.

Книжный шкаф, среди новинок — роман Джека Лондона The Mutiny of the Elsinore. С парусником на обложке, чьи мачты уперлись в кромку книги, будто пытаясь вырваться из плена бумаги. Ирония названия: Elsinore — ведь это шекспировский Эльсинор, замок Гамлетовских метаний. А я, подобно датскому принцу, гляжу на череп Йорика — только череп этот размером с целый континент, и зовется он Европой. Может, и почитаю Джека Лондона. Может, нет. Плавание недолгое, послезавтра до полудня будем на рейде Пиллау, а там и до Кёнигсберга рукой подать. Впрочем, рука эта, протянутая через века, дрожит: успею ли? Успею ли перехватить нить, которую Клио уже занесла над ножницами Судьбы?

Алексей, не думай красиво. Будь проще, и тебя поймут.

Погода сегодня сырая, как промозглое полотенце в нашей больнице — той, что в двадцать первом веке. Ветер, дождь. Небольшая качка. Балтика, она такая. Даже в июле. Хотя это у нас в России ещё июль, а в Германии давно уже август, тринадцатое. Кажется, прежде уже шла война, нет? В сентябре точно шла, но опять же, по российскому календарю, или по европейскому? Не помню. Невнимательно учил я историю Нового Времени. Для меня это было время старое, ушедшее безвозвратно. А оказалось — нет. Не ушедшее. Оно здесь, оно дышит мне в затылок запахом угольного дыма и пороха, шепчет газетными заголовками: «Die Spannung auf dem Balkan…», «L’incident de Sarajevo…». Нет, пока ещё июль.

На палубу выходить не хочется. Возможно, позже, если распогодится, и уляжется качка. Она, качка, хоть и невелика, а всё же риск поскользнуться и упасть есть. Падать же мне никак нельзя. Мне нужно быть здоровым, целым, невредимым. Не корысти ради, а токмо во имя будущего. Иногда ловлю себя на мысли, что берегу себя не для истории, а вопреки ей — как ребенок, прикрывающий ладонью песочный замок от набегающей волны.

Яхта идёт ровненько, будто по рельсам. Мощные двигатели, шесть с половиной тысяч лошадиных сил. Сила! А Седов пустился в плавание на «Святом Фоке» с двигателем в сто лошадиных сил. Что важнее — исследовать Север, или, вот как я, идти в Кёнигсберг? Вопрос риторический, как любил говаривать мсье Пьер, с которым мы расстались. Вернусь — позову его назад. Кёнигсберг, конечно, важнее, если удастся подменить свинец войны золотом дипломатии. А будет мир — я уж уговорю Papa построить два, три, пять ледоколов — с практической целью, сделать Северо-Восточный проход экономически выгодным. Хотя прекрасно понимаю: это лишь предлог. Настоящая цель — отвлечь Империю от балканской ловушки, перенаправить её амбиции в белые безмолвия.

Но вообще-то расточительство: ради одного человека гонять огромную яхту, триста пятьдесят моряков, плюс прислуга… Так ведь ради Вдовствующей Императрицы. Или ради призрака её? Ведь Мария Фёдоровна уже двадцать лет вдовствующая, но её тень всё ещё витает в коридорах власти, как запах духов на брошенной шали.

Я бы не прочь отправиться рейсовым пароходом. В каюте первого класса. Занять две, три каюты, хоть пять — всё дешевле, чем круглогодично содержать это громаду. Две громады — есть ведь и «Штандарт». Две с половиной, с учётом «Александрии». Но мою идею отвергли сразу. Невместно цесаревичу путешествовать на обычном пароходе. Дискредитация монархии, умаление престижа России! Эти фразы, как заезженная граммофонная пластинка, звучат в ушах с тех пор, как я очнулся в этом теле — теле, которое ещё не знает, что его хозяин станет мучеником в подвале Ипатьевского дома. Нет, не станет. Иногда ловлю себя на том, что глажу грудь мундира — нет ли пулевых отверстий? Нет, пока ещё цел. Пока ещё…

И конспирация, конечно. Кто-нибудь из пассажиров или команды меня бы непременно узнал — я если не знаменит, то известен наверное. Это милое детское лицо, повторенное на тысячах открыток, в десятках карикатур в Punch — «Русский наследник, или Гамлет на льду»… О, да я стал персонажем ещё до того, как успел что-либо совершить! Судьба иронична: пытаясь изменить историю, постоянно натыкаешься на собственные карикатурные двойники в газетах.

За иллюминатором внезапно брызнул солнечный луч — редкий гость в этом сером дне. Луч скользнул по корешкам книг, задержался на золотом тиснении: «The Mutiny…». Мятеж… Интересно, как разрешится мой собственный мятеж против неумолимого потока времени?