1989

вдруг отхватил ему и что-то,

и вообще все отхватил.

И наш Самсон, как полусонный,

рукой нащупал, потрясенный,

там, где когда-то было то,

чем он, как орденом, гордился

и чем так творчески трудился,

сплошное ровное ничто.

И возопил Самсон ужасно,

но было все теперь напрасно.

На нем лежала безучастно

печать большая — знак судьбы,

и по плечу ему похлопал

разоблачивший секту опер:

"Без жертв, товарищ, нет борьбы"

Так справедливость, как Далила,

Самсону нечто удалила.

Балладка вас не утомила?

Чтоб эти строки, как намек,

здесь никого не оскорбили,

скажите — вас не оскопили?

А может, вам и невдомек?

1966

Впервые напечатано

1989

ТАНКИ ИДУТ ПО ПРАГЕ

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая — не газета.

Танки идут по соблазнам

жить не во власти штампов.

Танки идут по солдатам,

сидящим внутри этих танков.

Боже мой, как это гнусно!

Боже, какое паденье!

Танки — по Яну Гусу,

Пушкину и Петефи.

Что разбираться в мотивах

моторизованной плетки?

Чуешь — наивный Манилов,

зубы Ноздрева на глотке?

Страх — это хамства основа.

Охотнорядские хари,

вы — это помесь Ноздрева

и человека в футляре.

Совесть и честь вы попрали.

Чудовищем едет брюхастым

в танках-футлярах по Праге

страх, бронированный хамством.

Танки идут по склепам,

по тем, кто еще не родились.

Четки чиновничьих скрепок

в гусеницы превратились.

Разве я враг России?

Разве не я счастливым

в танки другие — родные —

тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде,

если, как будто рубанки,

танки идут по надежде,

что это — родные танки?

Прежде, чем я подохну,

как — мне не важно — прозван,

я обращаюсь к потомку

только с единственной просьбой:

пусть надо мной без рыданий

просто напишут, по правде:

"Русский писатель. Раздавлен

русскими танками в Праге".

Написано 23 августа

1968

Напечатано в декабре

1989, в альманахе

"Апрель"

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Есть русскость выше, чем по крови —

как перед нравственным судом,

родившись русским, при погроме

себя почувствовать жидом.

Но на Руси ища Вандею,

в иконы пулями плюясь,

пошли в чекисты иудеи,

как черносотенная мразь.

Всех заодно одемократив,

потом, как шлак, в один барак

швыряли вас, как равных братьев,

Иван-дурак, Исак-дурак.

Народов братство было люто.

Шли по велению вождя

то русский, то грузин в Мал юты,

грузин, как русских не шадя.

Власть соловецкая давила

народ с помещечьим смешком,

как лапотком лжерусофила,

кавказко-римским сапожком.

И прежде выбитый, внедрялся,

как шагистический недуг,

дух офицерства, генеральства,

не русский дух, а прусский дух.

Куда, пути не различая,

ты понеслась по крови луж,

Русь — птица — тройка "чрезвычайки"

кренясь от груза мертвых душ?

И несмотря на лавры в битвах,

в своей стране ведя разбой,

собою были мы разбиты,

как Рим разгромлен был собой.

И даже у ракет российских

был в судных всполохах зарниц

звук угрожающий раздрызга

последних римских колесниц.

Неужто русские, обрюзгнув,

свое падение проспят,

и в новом Риме — русско-прусском

произойдет сплошной распад?

Но есть еще в Россию вера,

пока умеют русаки

глазами чеха или венгра

взглянуть на русские штыки.

России внутренняя ценность

не в реставрации церквей,

а чтобы в нравственность, как в церковь,

водили мы своих детей.

Безнравственность — уже не русскость,

но если нравственность жива,

Россия выстоит, не рухнет,

отринет римский путь Москва.

А новый Рим — невозвратимо

пускай развалится в грязи...

Где на Руси паденье Рима,

там — возрождение Руси.

Написано В 1972 напечатано в 1989

ДРОБИЦКИЕ ЯБЛОНИ

Лепесточек розоватый,

кожи девичьей белей

ты ни в чем

не виноватый —

на рассвете слез не лей.

Улетевший с ветки, вейся,

попорхай —

ну хоть чуток,

украинский, и еврейский,

общий,

божий лепесток.

Что за слезы,

Рувим Рувимович!?

В мае Дробицкий яр

так хорош!

Быть евреем —

и быть ранимейшим:

невозможно —

не проживешь!

Если в землю,

убитым дарованную,

вы воткнете

в этом яру

вашу палочку

полированную —

станет яблоней поутру.

По-над яром Дробицким —

яблонные

лепесточики — лепестки,

словно платье

воздушное свадебное,

все разодранное в клочки.

Человечество,

слышишь,

видишь —

здесь,

у сестринской

кровной криницы

Сара-яблонька

шепчет на идиш,

Христя-яблонька —

по-украински.

Третья яблонька —

русская, Манечка,

встав на цыпочки,

тянется ввысь,

а четвертая — Джан,

армяночка.

Все скелеты

в земле обнялись.

Кости в спор под землей

не вступают,

у костей

нету грязных страстей,

нет здесь членов