1989

Мой таец, сходив в туалет, робко шепнул мне: "Мне кажется, следует сообщить администрации, что туалетная бумага кончилась..." Наивный таец — она там и не начинались. Когда я сказал об этом сонной уборщице, та

неопределенно хмыкнула, исчезла, а вскоре прошествовала в туалет с охапкой мятых газет, полных призывов к перестройке. Наконец появилась такая же сонная официантка, толкая перед собой столик на колесиках со стаканами, до половины полными какой-то подозрительной жидкостью чайного цвета. На вопрос: "Что это?" — она ответила кратко, хотя и загадочно: "Напиток". Дети "третьего мира" почти не притронулись к этому напитку— в их так называемой "отсталой стране" подавать напитки в открытом виде считается элементарно негигиеничным, точно так же как и в их отсталой стране я никогда не видел в уборных газет вместо туалетной бумаги. Когда мы снова шли к самолету, мой таец, считая себя уже достаточно проверенным, пытался пройти сквозь контроль вместе со своим "дипломатом". Но не тут-то было. Мощные ручищи представительницы Аэрофлота, больше похожей на переодетого женщиной кабацкого вышибалу, грубо вырвали у него "дипломат" для досмотра. Когда таец что-то попробовал объяснить по-английски, его так же грубо толкнули в спину: "Проходи, проходи в накопитель... Лопочут невесть чего — пойди их пойми... Выучили бы сперва наш язык, а потом бы уж к нам и ехали..." Мой таец смертельно перепугался, что у него отнимут "дипломат", а когда отдали — уже совсем по-нашему, по-советски, с благодарной униженной затыркан-иостью обрадовался. Представительнице Аэрофлота даже в голову не пришло, что, работая в международном аэропорту, это она должна была выучить хотя бы один иностранный язык. Не пришло ей в голову, что "накопитель"— это слово из лагерного лексикона... А вы не задумывались о том, сколько лагерного в нашей ежедневной "вольной" жизни — всевозможных накопителей, отстойников, очередей то за тем, то за этим, как за лагерной баландой, насильственных сгоняний в кучу, унии и тельных "шмонов" — физических и духовных, "пах;пи ва" и "шестерничества", видимых и невидимых КОЛЮЧИ) проволок... Когда я укоризненно сказал представите ни и це Аэрофлота: "Почему вы себя так грубо ведете'"'. возмущенно вспылила: "То есть как это грубо? А м что — на брюхе перед ними должна ползать?"

Есть категория людей, которые вежлишн п. счи1 унижением, а грубость — сохранением личной» кчТОММет ва. Такое у них воспитание — невоспитанное вогпш

Поэтому даже в глазах гостей из "слаборазвитых стран" мы выглядим, как страна слаборазвитой вежливости. Но, может быть, то, что случилось в ташкентском аэропорту, не могло случиться в столичном? Вот Шереметьево-2 — главные воздушные ворота страны. Не бросалось ли вам в глаза, что в фойе не на что присесть? Вероятнее всего, потому, чтобы на скамьях не спали, как где-нибудь на Казанском вокзале, не портили бы светлого впечатления от СССР. Но ведь спят. Прямо на мраморном полу. Вповалку, в случае нелетной погоды. Нелетная погода не есть чисто советское явление. Но спят на полу почему-то только у нас. Гостиничных мест при аэропорте в несколько раз меньше, чем нужно. "Ничего, перебьются..."— говорят здесь со злорадной усмешкой про иностранцев. Но иностранцам перебиваться приходится лишь временно, а вот мы перебиваемся всю жизнь. А кто нам такую жизнь устроил — иностранцы, что ли? Мы сами. Наша грубость к иностранцам происходит от грубости друг к другу. Эта грубость разоблачительно прет, начиная с аэропорта.

Самолет приземляется в Шереметьево. Трапа приходится ждать иногда по полчаса. Когда трап появляется, приходится ждать автобуса. На трапе — обязательный пограничник, двойник того самого, который так напугал моего тайца в Ташкенте. Этот пограничник никого и ничего не проверяет — он с бессмысленной бдительностью вглядывается в лица. Затем перед нами несколько застекленных будок, где сидят пограничники, проверяющие паспорта. Обычно большинство будок пусто, и пассажиры скапливаются у одной или двух, немедленно создавая очереди. Молоденькие пограничники в будках, может быть совсем неплохие парни, напускают на себя угрюмую недоброжелательность, иногда требуют, чтобы пассажиры сняли шапки, неизвестно почему задают вопросы, на которые уже отвечено во въездных анкетах. Ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из этих стражей государственных границ сказал: "Добро пожаловать!", "С возвращением!" или хотя бы по-человечески улыбнулся. Запрещают это им, что ли? А ведь лицо пограничника— это тоже лицо страны.

Пограничник нехотя возвращает вам паспорт, и вы входите в зал выдачи багажа. Спокойно присаживаетесь на неподвижный конвейер — вам придется подождать как минимум час. Когда наконец конвейер начнет двигаться, не обращайте внимания на табло — бангкокские чемоданы могут оказаться на ленте монреальского рейса, или наоборот. Носильщиков раз в десять меньше, чем нужно. Значит, должны быть тележки? Слишком многого вы захотели от Аэрофлота, занятого тем, что на своих крыльях он несет мир и дружбу. Я однажды чуть со стыда не сгорел, видя, как делегация канадских старушек, надрываясь, волокла чемоданы. Слава богу, рядом оказались наши моряки, возвращавшиеся из Сингапура, — мы вместе помогли бабушкам. Во всех цивилизованных аэропортах два выхода — для тех, кому есть что декларировать, и для тех, кто считает, что ему декларировать нечего. Профессионализм таможенников и заключается в том, что багаж они проверяют лишь выборочно, полагаясь на информацию или интуицию. У нас таможенники проверяют почти всех чохом, за исключением членов делегаций, да и то не всегда. В результате иностранцы уже в аэропорту проходят первичную адаптацию к лицезрению наших отечественных очередей, а возвращающиеся советские граждане проходят разадаптацию от отсутствия оных в капстранах. Таможенные правила поражают своей нелогичностью, придирчивой мелочностью, а иногда и просто глупостью. Для завершения перевода на английский моей поэмы "Фуку" ко мне на неделю прилетела переводчица из США — Нина Буис. Таможенники изъяли у нее перевод, сказав, что для проверки (!) им нужна неделя. Но через неделю моя переводчица уже улетала. Кафкианская ситуация! И это случилось уже не в годы застоя, а сейчас, во время перестройки. Совсем недавно у моего соседа — финна — в поезде Москва-Хельсинки таможенники конфисковали журнал "Тайм", в самом благожелательном духе посвященный Горбачеву. Во всех экономически разумных государствах налог платят только за ввоз того, что можно купить в стране, куда вы въезжаете, чтобы не подрывать коммерцию. У нас все наоборот— вы платите налог за то, чего у нас нет. На первый взгляд это борьба со спекуляцией. На самом деле это игра на повышение цен спекуляции. Почему существует налог на видео- и аудиокассеты, которых днем с огнем не найдешь в наших магазинах? Почему есть налог на ввоз компьютеров, если глава государства призывает к компьютеризации, а собственные компьютеры ни к чему не годятся? Почему запрещено ввозить "ксероксы" для лично-

ГО пользования". Это сохранившийся со времен застоя инотный страх перед "нелегальщиной". Между тем личный "ксерокс" ускоряет работу любого писателя, журналиста, ученого чуть ли не втрое. Таможенный кондуит, который однажды мне еле-еле удалось заполучить в руки после настоятельных требований, — это филькина грамота, где рукой то вписывают, то вычеркивают разные начальственные "бзики", в чем сами таможенники зача-(тую не повинны. Еще года два назад я видел оскорбленно плакавшую в аэропорту знаменитую актрису, летевшую на международный кинофестиваль. У нее чуть ли не из ушей выдрали серьги — не положено. Сейчас драконовский запрет на вывоз личных украшений отменили, но кто знает, какие новые унижения выдумают завтра?

Пребывание пассажира в аэропорту Шереметьево длится часа три с половиной после прилета — примерно столько же, сколько полет Лондон-Москва. Три с половиной часа унижения тянучкой, неразберихой. Последний раз я увидел моего тайца, кое-как впихивающего перерытые чьими-то руками рубашки, носки обратно в чемодан. В глазах у него была печаль покорности и нечто новое — привычка унижению...

От царизма — до церберизма

При всех неприятностях иностранец у нас лицо привилегированное. Забавно и горько, что этой привилегиро-ианностью объединены две категории: депутаты и ино-II ранцы, как будто все депутаты — иностранцы, а все иностранцы — депутаты. Иначе чем объяснить отдельные комнаты отдыха, отдельные билетные кассы, отдельные буфеты в аэропортах для депутатов и иностранцев? Но юнетские депутатские привилегии кончаются перед мордой валютного вышибалы, монументально застывшего перед дверью, за которой наш "рупь" уже недействителен. Наш рубль можно принимать в общество "Память", ибо он настолько ультрапатриот, что врагам не продается. Ядовито-насмешлив парадокс, когда на пришвартованном теплоходе, носящем имя великого русского поэта "Александр Блок", — валютный ресторан, куда русские люди с их рублями не допускаются. Впрочем, шоколадный набор "Сказки Пушкина" уже тоже давным-давно продается только в магазине "Березка". А можно ли представить

ЕР50Ы

надпись на дверях французского ресторана "Обслуживание иностранных делегаций"? Или — американский магазин "Секвойя", где все продают только на рубли, а не на доллары? Отношение к иностранцам у нас издавна состоит из двух крайностей: из шпиономании и из валюто-мании... Недавно мне позвонила моя соседка, народная артистка ССсР, и срывающимся от волнения голосом сообщила, что всех нас, жильцов дома 2/1 по Кутузовскому проспекту, собираются выселить из квартир, потому что их решили продать за валюту под представительства иностранных фирм. Представьте мемориальную доску в честь гениального исполнителя главной роли во всемирно прославленном фильме "Чапаев" рядом с вывеской какой-нибудь прохиндейской фирмюшки "Кукишсмаслом импорт"! По легенде, один из французских королей никак не мог выселить собственного булочника. После решительного протеста жильцов Моссовет вынужден был пойти на попятный, но разве не унизительна была сама идея выселения во имя валютной наживы соотечественников, которые все стерпят!

Почему вместе с призывами к правовому государству нас то и дело унижают, преподавая нам на нашей собственной шкуре издевательские уроки бесправности?

Социализм у нас начали строить по схеме крепостничества. Насильственная коллективизация — экономическая троекуровщина. Надругательство над лучшими умами России — троекуровщина идеологическая. Крепостничество породило надсмотрщицкий слой — церберов. Цепи царизма распались, но, к сожалению, вместе с цепями, на которых сидели церберы. Стать цербером — заманчивая перспектива для любого, самого беспороднейшего пса, который согласен за кость, кинутую ему, кусать любого, на кого науськивают, а если надо — и придушить. Церберы дореволюционной формации управлялись крепостниками. Церберы новой формации управлялись лишь страхом друг друга при пирамидальной структуре церберской иерархии. Не только Берия был сталинским цербером, но и Сталин был цербером, зависевшим от других церберов. При церберизме, состоявшем из выбившихся дворняг, медали давали именно за беспородность. Времена кровавого церберизма прошли. Но церберы оказались живучими. Беспородность не вымирает. Беспородность переходит в беспородность. Не случайно "Бесы" Достоевского становятся все более и более актуальной книгой.

Иммунитет от церберизма — это воспитание нравственностью, культурой. Но церберы, как псы-людоеды, пожирали именно носителей нравственности и культуры, как иммуноносителей. Невоспитанность нашего воспитания— это питательная среда для церберизма. Мы все страдаем от ежедневного взаимного лая, ежедневных бытовых взаимоукусуов. Существует ли хотя бы один советский гражданин, ни разу не цапнутый ни одним цербером?

Дежурные на этажах в наших гостиницах — метафора цербероидного общества. Много лет назад я был свидетелем того, как во время гастролей Рихтера в Иркутске его личные вещи выбросили из "люкса". "Какой там "Рих-лср"! — бушевал безграмотный директор гостиницы. — Начальник "Братекгэсстроя" Наймушин приезжает!" Нодара Думбадзе не пустили ночевать в гостиницу "Москва", когда он забыл перевинтить депутатский значок с одного пиджака на другой. В наших гостиницах царит напряженная атмосфера лагерной зоны, где у дверей стоят церберы с золотыми галунами и с вертухай-ским прошлым. Однажды, придя с одним бывшим лагерником в московский "Националь", я стал ошеломленным свидетелем его почти теплой встречи с бывшим майором-охранником, ныне перешедшим в более высокооплачиваемый ранг — ресторанного гардеробщика. Непримиримое пепущатсльство" этих ландскнехтов Интуриста на самом деле липа, ибо все рестораны и бары набиты проститут-клми, фарцовщиками, торговой мафией. Привилегия "не-пущатсльства" одновременно превращается в весьма доходную привилегию выборочного "пущательства". Самая п|юцнетающая в нашей стране республика — это страна швейцаров — наша советская Швейцария.

Как швейцары наших государственных границ, ведут себя некоторые работники ОВИРа, изображая из себя таинственную неприступность, под которой порой скрывается стремление хапнуть взятку за смягчение патриотической бдительности. А разве не так же себя ведут идеологические иепущатели, по-церберски бдя, чтобы не просочились "не ге" люди, книги, идеи, изобретения? Внешне это политическое охранительство выглядит, как пуританский фанатизм, но за дверьми, охраняемыми плечами этих идеологических вышибал, такой же бардак, как в интуристовских отелях.

ЕР50Ы

Существует кадровый церберизм. Иногда он носит национальный характер, прикрываемый болтовней об интернационализме. Году в шестьдесят третьем считавшийся прогрессивным редактор одного журнала, интернационалист-профессионал, так ответил на мою просьбу взять в штат выпускницу Литинститута — еврейку: "Старик, нас и без того заели эти гужееды-антисемиты... Пойми, у нас в редакции превышена процентовка..." "Какая процентовка? — изумился я. — Разве есть инструкция о процентном количестве евреев?" — "Такой инструкции, конечно, нет, но... Но все-таки она есть..." — "А где же она написана?" — "В воздухе, старичок, в воздухе...",— торопливо сказал редактор, спеша на заседание Советского комитета защиты мира.