2666
Шрифт:
— Весьма поверхностно,— заметила Ингеборг, затем громко и горько рассмеялась, а потом сильно раскашлялась.
Пока она кашляла, Леубе прикрыл глаза.
Когда она отняла платок от своих губ, пятно крови походило на огромную розу с полностью раскрытыми лепестками.
Той ночью, после того, как они позанимались любовью, Ингеборг вышла из деревни и пошла по дороге, ведущей в горы. Снег, казалось, отражал свет полной луны. Не было ветра, холод оказался вполне переносимым, правда, на Ингеборг был самый толстый ее свитер, куртка, сапоги и шерстяная шапка. За первым поворотом деревня исчезла, и
Десять минут спустя Арчимбольди подскочил в постели и понял, что Ингеборг нет рядом. Он оделся, поискал ее в туалете, на кухне и в гостиной, а затем пошел будить Леубе. Тот спал как бревно, и Арчимбольди пришлось несколько раз его потрясти, пока крестьянин не открыл один глаз — и уставился на него с предельным страхом.
— Это я,— сказал Арчимбольди,— у меня жена пропала.
— Так идите и поищите.
Арчимбольди так дернул крестьянина за рубаху, что чуть не порвал ее.
— Не знаю, с чего начать,— признался он.
Затем снова поднялся в комнату, надел сапоги и куртку и, когда вернулся, обнаружил Леубе растрепанным, но готовым к выходу. Выйдя в центр деревни, крестьянин дал ему фонарь и сказал, что лучше разделиться. Арчимбольди пошел по дороге в горы, а Леубе принялся спускаться в долину.
Дойдя до поворота, Арчимбольди услышал — как ему показалось — крик. И остановился. Крик повторился, казалось, он поднимается откуда-то из ущелий, но Арчимбольди понял: это Леубе, он спускается в долину и выкрикивает имя Ингеборг. Я ее больше никогда не увижу, подумал Арчимбольди, дрожа от холода. В спешке он забыл надеть перчатки и шарф и теперь, поднимаясь к пограничному посту, чувствовал, как замерзли руки и лицо, он их словно больше не ощущал; потому то и дело останавливался, дышал на ладони, щипал щеки — впрочем, безо всякого результата.
Крики Леубе доносились все реже, а потом и вовсе стихли. Временами Арчимбольди принимал желаемое за действительное и ему казалось, что вот, Ингеборг сидит на обочине и смотрит в открывающиеся по сторонам пропасти, но, когда приближался, оказывалось, что это только камень или сосенка, опрокинутая ветром. На половине пути фонарь погас, и он положил его в карман куртки, пусть и очень хотел выкинуть куда-нибудь на снежный склон. С другой стороны, луна так хорошо светила, что фонарь был не нужен. В голове промелькнуло: она покончила жизнь самоубийством? Или это был несчастный случай? Он сошел с дороги и попробовал снег на ощупь. Кое-где он проваливался до колен. В других местах, ближе к горным проходам, проваливался до пояса. Он представил, как Ингеборг идет и не смотрит под ноги. Вот она подходит к краю ущелья. Спотыкается. Падает. Он сделал то же самое. Тем не менее лунный свет заливал только дорогу: в глубине теснин все было черно, бесформенно черно, и там едва угадывались неразличимые объемы и силуэты.
Арчимбольди вернулся на дорогу и продолжил подъем. В какой-то момент понял, что вспотел. Из пор кожи изливалась горячая испарина, она тут же превращалась в холодную пленку, которую сразу смывала новая волна горячей испарины… так или иначе, но холода он больше не чувствовал. Когда до пограничного поста осталось всего ничего, он увидел Ингеборг: та стояла рядом с деревом и смотрела в небо. Шея Ингеборг, подбородок, скулы — все отсвечивало безумно-белым. Он подбежал и обнял ее.
— Что ты тут делаешь? — спросила
Ингеборг.— Я испугался,— ответил Арчимбольди.
Лицо у жены было холодное как кусок льда. Он целовал ей щеки, пока она не высвободилась из объятий.
— Посмотри на звезды, Ханс,— сказала она.
Арчимбольди повиновался. Небо разрывалось от звезд — их тут можно было увидеть больше, чем в Кемптене, и гораздо больше, чем в самую безоблачную ночь в Кельне. Небо такое красивое, дорогая, сказал Арчимбольди и попытался взять ее за руку, утащить в деревню, но она вцепилась, словно играя, в ветку дерева и не захотела трогаться с места.
— Ты понимаешь, где мы, Ханс? — спросила она со смехом, который показался Арчимбольди звоном ледышек.
— В горах, дорогая,— сказал он, не отпуская ее руку и тщетно пытаясь снова заключить в объятия.
— Мы в горах,— согласилась Ингеборг,— но мы также в месте, окруженном прошлым. Все эти звезды, разве ты не понимаешь, ты же у меня такой умный?
— Что же нужно понять? — спросил Арчимбольди.
— Посмотри на них,— сказала Ингеборг.
Он поднял взгляд: действительно, звезд полно, затем он снова посмотрел на Ингеборг и пожал плечами:
— Не такой уж я и умный, и ты это знаешь.
— Весь этот свет мертв,— проговорила Ингеборг. — Весь этот свет пролился тысячи, миллионы лет тому назад. Это прошлое, понимаешь? Когда звезды зажглись этим светом, мы не существовали, на Земле не существовало жизни, даже Земля — и та не существовала. Этот свет — он к нам идет много времени, понимаешь? Это прошлое, мы окружены прошлым, которое уже не существует или существует в воспоминаниях, в домыслах, и вот оно над нами, освещает горы и снег — и мы ничего не можем сделать, чтобы избежать этого.
— Старая книга — это тоже прошлое,— сказал Арчимбольди,— книга, написанная и опубликованная в 1789 году,— прошлое, автор ее уже не существует, также не существует печатник и первые читатели, и эпоха, когда она была написана, но книга, первое издание этой книги, оно все еще здесь. Как пирамиды ацтеков.
— Ненавижу первые издания и пирамиды, и также ненавижу этих кровавых палачей-ацтеков. Но от света звезд меня тошнит. Мне хочется плакать,— сказала Ингеборг со слезами безумия на глазах.
Потом, отмахнувшись от рук Арчимбольди, она вдруг быстро пошла к пограничному посту — маленькой деревянной хижине в два этажа, из трубы которой тоненько вился черный дымок, рассеивающийся в ночном небе; с флагштока свисал плакат, сообщая, что это и есть граница.
Рядом с хижиной был навес, под которым стоял маленький грузовик. В окнах было темно, только слабый свет свечи пробивался сквозь плохо прикрытые ставни на втором этаже.
— Посмотрим, может, у них найдется что-нибудь согреться,— сказал Арчимбольди и постучался в дверь.
Никто не ответил. Он снова постучал — на этот раз сильнее. На пограничном посту, похоже, никого не было. Ингеборг ждала его у крыльца, скрестив руки на груди, и лицо ее побледнело до такой степени, что цветом сливалось со снегом. Арчимбольди обошел хижину. Сзади, рядом с поленницей, обнаружил собачью конуру впечатляющих размеров, но собаки не увидел. Когда вернулся на крыльцо, Ингеборг все так же стояла и смотрела на небо.
— Думаю, пограничники ушли,— сказал Арчимбольди.
— Там свет,— сказала Ингеборг, не глядя на него, и Арчимбольди не понял, говорит ли она о звездах или о свече, что горела на втором этаже.