№3

Пастью из пенного мыла

резать всерванно готов.

Всем озираюсь оскально,

зову предельности вняв.

Шерсти торчащие жала

ёжат, терпения сняв.

Кучит, ерошит гладь злоба,

мирность и зубы крошит.

Пламенно-кисла утроба

слюнно и ядно кишит.

Боли сей нет карантина.

Тело не сдержит поток!

Пуля моя иль вражины

вылечит, выдав исход.

Ныряльщик

Тянет свинцово грузило.

Виден мутнеющий сок.

Трачу пузырья и силы.

Буем надежд поплавок,

коему всё же "спасибо",

что не ползу я по дну;

что на виду – "неспасибо".

Холодно тут поутру.

Плюнут усато губами.

Вдетый, натянутый в рост.

Смирно и пьяно купаем.

Бледно шевелится хвост.

Тихо. Виднеются травы.

Так, и зачем сюда влез?

Только заметил я плавны

блики монисты и блеск…

Лёфка и Мафка

Дорога к объятиям, пледу

меж своры чуть спящих собак,

сквозь нити, канатища бреда,

и толпы, пустеющий бак,

потницы и выдохи внешне,

заспинно оставив боль, сны,

вела и прогулочно, спешно

до осени с поздней весны.

Тропинки под кронами клёнов,

по сотам брусчаток, мели

за звуком дыханий и стонов,

молчаний, улыбок вели.

И рейсы от двери до двери

несли наилучшего смесь,

с предлюбьем, надеждою, верой

до юга из северных мест.

Просвириной Маше

Шалашик

Готовое счастье на завтрак:

мясистый до слюнок мосол,

салатные блюда из самок

павлиньих. Свисают на пол

колбасные цепи. И струи

шампанских. Крема на коржах.

Приправами – вкус поцелуев.

Мозаики салатов в ковшах.

Тут соки диковинных ягод

в графинах, икринки надежд.

Тарелок нет с горечью тягот,

обидой, соседей-невежд.

Цветное, съестное застолье,

устроено что средь чумы

в уютном шалашике, вольном,

где гости, хозяева – мы.

За стенками вой голодавших,

навесы и замки средь дня.

Пируем, друг друга дождавшись,

застольная пара моя!

Конечье

От осени этой так больно.

А сердце – телесная моль.

Средь сырости плещется сольно

холодный душевный рассол.

Ладони чужие согреты

остатком тепла из груди.

Сильнее горчат сигареты.

На них все уходят труды.

Все листья прилипли теснее

к дорогам, асфальту, своим,

от этого им и теплее.

А я всё брожу, ища сны,

чтоб на ночь хотя бы забыться;

чтоб грусти, невзгоды не зрить.

Наверное, стоит зарыться

в сугробы, паласы листвы.

От ветра и мороси, серых

пейзажей колючей лицу,

тюремнее мыслям и вере.

Ноябрь ум сводит к концу.

Целуемый, обнятый самый

Целуемый, обнятый самый

под самой из радостных дев,

над феей с улыбчатым шрамом,

кто любит мир, запахи древ.

Держимый стыковкой ладоней,

ныряемый в серую синь

поглядов и гамму гармоний,

что равны испитиям вин.

Зовимый в местечки и встречи,

с луча позитивом зажжён.

Дарящий, ласкающий речью,

телесьем и рифмой – влюблён.

Беседен в лицо, мониторах,

приветом с утра не забыт.

Всегордый и стойкий, напорный

любовным нокдауном сбит.

Просвириной Маше

Исчезнувшая

Ведьма любовного мира

(в верном значении слов!)

с грудью, как яблок наливы,

память мне радует вновь.

Влипкость, желанность объятий,

неотпусканье их, рук

в жизни не ведал приятней.

Ввек не объяться – испуг.

Мякоть, покой поцелуев,