5/4 накануне тишины
Шрифт:
его одолевала словно какая-то мошкара —
мелкая суетливая мерцающая.
Цахилганов подошёл к потемневшему окну. Ну и каков же итог напряжённо прожитого этого дня? Дарованного, дарованного ему для чего-то, несмотря ни на что…
Понять — бы — для — чего — именно — дарованного — именно — ему — именно — здесь — в — Карагане…
Он вновь запустил передуманое нынче по следующему, более тугому, убыстрённому кругу.
…Скоро снова поднимется чёрная пыль Карагана. Как поднимается она с первых дней жары. Только теперь у Цахилганова
— Откуда у тебя волдыри на локтях?
…Дремучий кавказец-тирщик кивает Степаниде и бесцеремонно забирает у посетителя-мужика третью винтовку слева:
— Это — её.
Парафиновые свечи вдали пылают в ряд крошечными огоньками.
…Весёлый студент Самохвалов держит над пламенем свечи ладонь. «Надо уметь не бояться мира!» И поднимает другой рукой фужер с тёмным вином…
Степанида берёт винтовку с осторожной кошачьей грацией, откидывает косу на спину, опирается на локти — и не стреляет.
Ласково горит пламя свечи под Сашкиной ладонью. Слабо шелестит Сашкин голос: «Ах, юные леди…»
— Подожди, — волнуется Цахилганов. — Ты не правильно держишь винтовку. Ты прижимаешь приклад к ключице. А надо — вот так, к плечу…
— Не смей меня учить, — того и гляди шарахнет его Степанида прикладом. — Тебе нечему меня учить. Отойди от меня,
со своим гнилым опытом…
И она снова мягко припадает щекой к ложу.
Господи! Так держат скрипку, а не оружие!.. Цахилганов растерян. Он отходит к стене, в тень, под насмешливым, непонятным, мимолётным взглядом кавказца.
А Степанида замирает. В тире тихо. И даже мужик перестаёт палить впустую
по огромным жестяным мишеням.
…Подсвечник — стоит — на — Житии — обезьяны — таков — ритуал — жечь — безбожную — парафиновую — свечу — на — животной — основе — человечества…
Степанида целится прямо в их парафиновую свечу…
Зачем, зачем оно преследует Цахилганова, это смещение, это наложение временных пластов —
его, постаревшего, глядящего в крапчатое окно реанимационной палаты?..
Дикий джаз чёрных невольников, бессмысленный, хаотичный, звучит с магнитофона — и освобождает, освобождает, освобождает от канонов… И пламя чадит, чадит пламя свечи…
— …Слышите ли вы, девушки? — шаманит Сашка. — Чувствуете ли движенье исторического маятника: от обезьяны — к человеку, от человека — к обезьяне?..
Степанида целится в тонкий фитиль — в далёкую кручёную нитку, пылающую в прошлом Цахилганова. И он успевает заметить, как плавно, почти вкрадчиво, она отжимает спуск.
…Пламя качнулось, словно от сквозняка, вытянулось, затрепетало. И Сашка, ойкнув, отдёрнул руку.
Жёсткий хлопок выстрела всё равно раздался неожиданно. Парафиновая свеча погашена.
— У-у-у… —
проносится осторожный выдох подростков.Но вот новые пригожие студентки медленно бледнеют от «приворотного зелья». И горит уже новая не церковная свеча под Сашкиной ладонью.
И Степанида в тире снова растирает руки, сильно прикусив губу.
Она деловито гасит их выстрелами. Свечу за свечой. Все крамольные свечи — подряд,
перезаряжая винтовку быстро и ловко…
И на неё, стреляющую,
неотрывно смотрит прищурившийся кавказец….
Нет, так смотрят не на девушек. Так смотрят на игрока за картёжным столом, выигрывающего партию за партией. Или на будущего врага.
…А те, пригожие — уходят молча, всегда — молча, унося с собою омерзительную боль мышц.
Пылает в цахилгановском прошлом неугасимая череда безбожных свеч. И целится — в них! — тонкая дочь его Степанида.
— …Заходи всегда! — сдержанно приглашает её кавказец-тирщик.
Надменная, та даже не оборачивается…
А на улице солнце и сухой скорый, чёрный ветер, который хлещет караганской пылью по глазам.
— У тебя кровоподтёк на ключице! Посмотри, Девочка! У тебя — синячище со сковородку!
— Это не от винта. Кровоподтёк от двустволки. Там — отдача…
Мальчик подвязывает смешную чёрную подушечку под подбородок, чтобы не натереть ключицу –
как — под — горкой — под — горо-о-о-ой — пиликает — скрипка — в — далёком — прошлом — торговал — торговал — торговал —
чтобы не натереть ключицу до красноты… До синяка…
Мать — очень — боялась — что — без — подушечки — у — сына — может — образоваться — кровоподтёк!
— Вот, — вернулся Барыбин. — Я давно должен был отдать это тебе. Извини.
Цахилганов мельком взглянул на безмолвную Любовь и деловито принялся листать синюю записную книжку с металлическими углами.
Да, это был дневник, и что-то она, Люба, должна была писать здесь о нём.
О ком же ещё?
…Он никогда не спрашивал её, как она думает
и как видит то, что просходит.
И боялся, часто боялся, что однажды она вдруг обретёт голос, и скажет ему всё, и это будет страшнее любого судебного приговора.
Но она уже не скажет — она глядит сквозь полуприкрытые веки в потолок.
И кажется, что печальная Любовь знает, что ждёт всех близких ей людей…
Она лежит с таким лицом, словно давно устала тайно оплакивать всех, всех. И безвольным губам её оставаться теперь в этом скорбном изгибе
вечно…
— Но, Люба! Ты не уйдёшь, не объяснившись,
— я — всё — прочту — и — пойму — сейчас — когда — ты — жива — ещё — Люба — молчальница — моя…