5/4 накануне тишины
Шрифт:
Толпа услышала, приостановилась на мгновенье —
она замешкалась,
— на — самом— краю — света —
однако всё снова пришло в движенье. С развилки, стремительная, похожая на свору одичавших псов, толпа ушла влево.
К Копай городу.
И исчезла во тьме.
— …Пропал парень, — сказал Сашка. — Finis.
— Да что ты каркаешь? «Пропал! Пропал!»… — вдруг сорвался Цахилганов. — Выпутается как-нибудь. Не девка всё же!.. Пусть или соображает, как за себя постоять, или… туда ему
— Парень — это не девчонка! — повторил он.
Сашка посмотрел на Цахилганова — и промолчал понимающе. Только зажал уши от ветра.
Продрогшие, они вернулись вниз.
— Зачем ты с ним возишься? — с неприязнью сказал Цахилганов про Боречку. — Пока не бросишь его в воду, мужик сам плавать не научится.
Сашка хотел развязать тесёмки и закатать рукава, но не справился с узлами
и оставил нелепые свои банты в покое.
— Знать бы, кто за этими наркоманами стоит, — принялся размышлять он. — Сами они по себе, или…
Или на Боречку целенаправленно насланы они сильными мира сего, не договорил прозектор.
Цахилганов промолчал.
— …Видишь ли, — озабоченно морщился Сашка, открывая новую бутылку водки. — Есть люди, которым надо, чтобы Мишка Барыбин в деньгах всё время нуждался! В больших деньгах…
Чтобы — брал.
Поддерживать этот разговор Цахилганову решительно не хотелось. Но Самохвалов чесал переносицу и говорил с мензуркой в руке:
— В руках Мишки — жизнь и смерть человеческая. А чья-то жизнь и чья-то смерть — это товар, к которому рвутся… посторонние. Теперь всё — товар! Этого нельзя не учитывать. Так что, ты на мальчишку не сильно-то кати.
Сашка задумался, и Цахилганов знал, о чём.
— Они же…
— Я понимаю, — кивнул Цахилганов. — Не вздыхай.
— …Они же на детишек неподкупных отцов либо напускают изощрённых, эстетствующих пидеров,
для полного, так сказать, порабощающего совращенья,
либо тех, кто на иглу подсаживает…
— Известное дело! — сказал Цахилганов. — Но этот Боречка, по всему видать, сам весьма охоч да кайфа… Ты хоть сейф запирай! Всё содержимое на виду. Кстати, откуда у тебя такие деньжищи? Прямо залежи зелёные,
вечнозелёные…
Сашка немного оживился.
— Откуда деньжонки?.. Сами попёрли. Лавиной.
— …Нет, я тоже всю жизнь делал деньги, старик. Но мне любопытно…
— Ты работал на бесполую Ботвич! — наливал Самохвалов. Я понимаю, из чистого упрямства, но — всё-таки: на кого-то! А для меня это — ничто. Поэтому они и валят…
— Да, так получалось, что всё у этой суки и оказывалось, — невесело признался Цахилганов. — Я ведь её никогда не любил. А как выходило…
— Ну, как? Выходило — как?
Цахилганов, задумавшись, почесал затылок.
Сначала у Ботвич, холодно мерцающей глазами из-под чёрной чёлки, упала с плеча какая-то лямка…
На берегу утреннего озера,
где жарили шашлыки
и пили сухое вино,отворачивающаяся Ботвич
всё время оказывалась рядом с Цахилгановым.
И шёлковая полоска ткани всё падала,
— и — обнажался — всё — обнажался — нежный — как — вишнёвая — косточка — сосок — на — плоской — почти — мальчишеской — груди —
до самой ночи под звёздными небесами.
— Как?.. Да никак, — ответил Сашке Цахилганов. — Сдуру.
— Долго же фирма «Чак» на её наряды пахала, — наконец-то засмеялся Сашка, взбираясь на стул и открывая форточку. — Чтоб тебе покойниками тут не пахло… И на бриллианты её, конечно, вкалывали твои люди, как каторжные.
— …Вернётся она ещё! — вдруг расслабленно сказал Цахилганов. — Ко мне. Посадят этого волчару за решётку, и вернётся. Только она мне больше на дух не нужна! Сука плоскогрудая. Пусть только попробует. Наливай…
— Ну, богаче Гоши Соловейчика на сегодняшний день нет человека в Карагане, — усевшись снова, покосился на сейф Сашка. — Он любой суд купит. Так что, не вернётся…
Соловейчика — она — не — скоро — разорит…
— Вернётся! — грубо крикнул Цахилганов. — Ты ничего не понимаешь.
Сашка хмыкнул — и выпил в одиночку.
— … Она, Ботвич, очень сложная женщина, — начал доказывать Цахилганов, горячась. — Очень! И только я знаю, как именно ей бывает хорошо.
Сашка молчал и всё усмехался.
— А этот Соловейчик… Их в в комсомоле таким тонкостям не учили, — толковал Цахилганов. — С женщинами они привыкли наспех, в перерывах между прениями! Вот. Но с Ботвич… так нельзя. И если бы я не уехал в Москву!.. Ты прикинь: я же её просто уступил!
Короче, она бросит Соловейчика, как только обогатится получше.
— Нет, — качал головой Сашка. — У тебя кошелёк гораздо менее интересный… Соловейчиков — не бросают.
Такой поворот в разговоре Цахилганову решительно не понравился.
— Много ты понимаешь, трупорез! Да если бы я ей позволил, тайно от Гошки прибегала бы! — Цахилганов обвёл кабинет усталым взглядом и уставился в сейф. — А ты что? Тоже — на него работаешь? На Гошку Соловейчика?
— Ну, и ты ведь с ним в дружбе!.. Я, видишь ли, человек подневольный. Человек конвейера. Мне сказали, что по результатам вскрытия должно быть дорожно-транспортное происшествие, я и пишу,
— Самохвалов — прилежно — склонился — над — столом — и — балуясь — поводил — ручкой —
чтобы всё к ДТП подходило!
Он поставил воображаемую точку и рассмеялся:
— Вон, напарница моя, пробовала возникнуть: мол от удара бампером травмируется голень, а вовсе не разрывается ягодица. Тогда как тут… И что? Молчит теперь как миленькая. И без работы осталась. Рада-радёхонька, что жива… А я изначально помирать или работу терять не собирался. Меня теперь даже заменить некем — один!.. Так-то. Исполняю, что скажут…