5/4 накануне тишины
Шрифт:
Курносая — на — всех — одна — и — хороша — она — самая — совершенная — демократка — тем — что — никем — из — нас — не — побрезгует.
— …Дух Ста-а-алина, ты зде-е-есь? — снова донеслось из-за стенки в наступившей тишине. — Отзовись!
— Слушай, эти мистические курицы мне решительно надоели! Зазывалки тоталитаризма… Нещадно гоняет их Барыбин за такое сообщение с бесовством,
потому как с оздоровлением людей оно несовместимо, видите-ли,
а они опять за своё. Ох, не к добру эти вопли…
Сашка выхватил из-под медицинского стола пустую трёхлитровую
— Я зде-е-есь… — гулко завибрировал его голос в прозрачном пространстве, сообщая жуткие, заунывные звуковые колебания стене. — Иду-у-у! Это ты, кацо, зовёшь меня-а? Пачему тонким голосом? Голосом кастрата… Мой преданный Серго, не вижу тебя. Одни какие-то старые бабы сидят… Где вы нашли таких страшных баб, друзья мои?! Ведьмы тут одни… Вылезай, Серго, хватит прятаться в своём гробу. Вместе мы поотрываем их глупые головы: в целях… перевоспитания!
За стеной рухнуло. И треснуло. Хлопнула соседняя дверь. Дробный топот каблуков пронёсся по коридору вдаль. Сашка, склонившись, ставил банку на место.
— Там, по-моему, обмочились… Да! Всё течёт, — вздохнул он, выпрямляясь. — Всё меняется,
— быстро — меняется — местами —
и, видишь, пустяка иной раз достаточно, чтобы обменные процессы в обществе ускорились. Чтобы люди стали двигаться гораздо живей! А жизнь, как известно, в движении! Вот тебе — положительная роль стрессов. И Сосо по этой части был непревзойдённый мастак! Ускорял процессы в масштабе страны. Не давал дремать обществу. Ой, не давал!.. Всё, конечно, зависит от личных качеств человека. Вот, серьёзный Барыба пытается отучить больничных тёток от спиритизма — годами! И без толку. А мне, разгильдяю, трёх минут на это хватило. Просни-и-ись, Цахилганов!..
Сонная тетеря, совсем осоловел.
— Ну, ты не очень-то, — оглянулся Цахилганов на Любовь и прокашлялся. — Лихачишь тут. Резвишься не по делу.
— Да ла-а-адно!.. — толкнул его в плечо Сашка. — Пока мы — живые, пойдём, расширимся. А то потом поздно будет… Значит, предпочитаешь мучиться без сорокоградусной хорошей анестезии, но — среди живых. Только… ты ведь — среди временно живых! Временно живой Цахилганов!.. Смотрел я в журнале назначений, какой коктейль замысловатый твоей Любе Барыба назначает! Ай да ну. Трясётся он над ней… А ведь ни мне, ни тебе он, зараза, такого хорошего ухода из жизни не обеспечит,
— заколет — баралгином — как — последних — собак — до — шишек — болячек — и — коросты —
кстати, как твой Чак?
Самохвалов сел на кушетку, бросив ногу на ногу, и теперь посматривал на Цахилганова,
удобно откинувшись к стене.
— Санёк! Ты свихнулся?
— Разумеется! — весело согласился Самохвалов, поигрывая пальцами. — В ненормальном обществе быть нормальным — не нормально. А что?
— …Моего Чака нет на свете уже одиннадцать лет!!! Он сдох давно, — недовольно толковал Цахилганов. — Я его сам на бульваре Коммунизма зарыл. Под топольком.
— Дурак. Я про фирму. Про твою капиталистическую фирму «Чак».
Она-то ещё не погребена? Не зарыта — в бульвар Коммунизма?
— …Фирма? — приходил в себя Цахилганов без особого удовольствия. — Фирма делится на дочерние. Чего ей сделается?.. Индустрия разврата пашет, как бешеная. Клиентура прибывает. Молодёжь хватает товар на лету.
— И к нам в морг она прибывает. Клиентура твоя. Прямиком. С развинченной психикой… Нынче к вечеру такую красотку привезли! Новенькая — я те дам… Венера Милосская по сравнению с ней —
так: инвалидка безрукая. Фуфло голое. Плоскодонка. А эта… Глаз не оторвать, какая покойница! Волосы — смоль, водопадом до… Молоденькая. Веночки себе порезала. Но аккуратно покромсала. — Самохвалов всё теребил тесёмку на запястье. — Кожа белейшая: очищенный кальций! Вот увидишь. Покажу, так и быть… Да ты не дрейфь! И мы там лежать будем, со дня на день, на тех же самых оцинкованных столах! Может, ещё и раньше тех, кто нынче при смерти… Оно же — как? Сейчас жив, а через минуту — каюк… А покойники, они безобидные. Никому не грубят. Покладистые ребята. Главное, молчат всё время! И ничего от тебя не требуют… Нет, что ни говори, а самые совершенные люди — покойники,они избавились от своих недостатков, от всех вредных привычек, разом,
идём к ним!..Я бы лично женился только на покойнице, если бы такое было возможно. Ибо покойница близка к идеалу жены даже больше, чем глухонемая!
— Да ну тебя. Киник, — передёрнулся Цахилганов. — Не пойду я никуда. Оставьте вы все меня в покое,
я думу не додумал!
— А где же покой, как не в морге? Тебе, значит, как раз туда… Там завершается любая дума, друг мой!
Именно — там, тара-рам, тара-рам…
Сашка потешался над Цахилгановым,
не обращая на Любовь ни малейшего внимания:
— Какой-то ты трепетный стал! Не узнать. Гляди, как тебя всего… мурзит. Откуда-то появилось здоровое, банальное отвращенье к смерти.
— Наверно, восстановилось, — брюзжал Цахилганов. — А ты… постарел, Санёк! Совсем седой стал… Чего зубы-то не вставишь? Жених вечный. Одни пеньки торчат, да зуб передний, как жердь, выпирает.
Сашка тут же припал к настенному зеркалу.
— Что стоишь, качаясь?.. — пел он, так и сяк раскрывая рот и трогая зуб с осторожностью. — Да, как бы и этот не потерять… Слушай! Они там, у кастелянши, вечно выдают мне самые старинные халаты, — жаловался он, изучая себя. — Им нравится наряжать меня, как опереточного дурачка. Не уважают! Бантов навязали… А, ладно: мне всё до лампочки, вообще-то,
— хоть — бы — хрен — рубаха — нова — и — порвата — хоть — бы — хрен — хоть — бы — хрен — девчонки — любят — и — не — любят — хоть — бы — хрен!
Сашка сплясал чуток перед зеркалом и крепко притопнул ногой:
— Ну как, идёшь на выпивон?
— …Нет.
— Ну и дурак.
Цахилганов морщился. Легкомыслие Самохвалова его задевало; оно казалось и неуместным, и… неуважительным будто.
— Тебе, Саня, просто необходимо в стоматологию, — вздохнул он.
— Зачем?! — удивлялся прозектор, возвращаясь на кушетку. — Я ведь почти не шепелявлю, верно?.. Ну, была уже у меня, была великолепная челюсть! Была — дорогущая!.. Только природные зубы мои, они же слегка вперёд выдавались, помнишь? — А мне челюсть покрасивше соорудили; отвесную. Мучился я с ней недели две! Язык во рту не умещался,
прикушенный кончик наружу высовывался всё время, будто у кошки, при вскрытиях за себя даже неудобно было,
к тому же — десна, как пятка, натиралась… В общем, шёл я как-то поутру из хлебного магазина, шёл, шёл… И так мне собственый язык прикусывать надоело, что выдернул я её, эту изумительно дорогую челюсть! И в крапиву забросил. С досады. Где-то там, под забором, второй уж год валяется, если только кто-то не подобрали и не надел, конечно, для форса… Отличного качества челюсть была! Но я… в таком невзыскательном обществе каждый день нахожусь, что мой вид там никого не волнует! Даже дебила санитара…Ох, Цахилганов, хоть ты-то, ты —