5/4 накануне тишины

Значит — включая — телевизор — в — котором — скачут — шлюхи — и — геи — ты — воображал — что — их — эманации — не — действуют — на — детей — калеча — их — души — ты — оказывается — совсем — не — прегрешал?!

— Нам помогал, — радостно подсказывали из-за двери бесы и хихикали, торжествуя.

— Понял, и во втором случае мне придётся погибнуть на пару с Патрикеичем. Но — третий вариант? Почему ты ничего не говоришь о нём? — удивился сын. — Вдруг я, я сам захочу продать лабораторию англичанам, американцам или кому-то ещё, прежде чем это сделают современные чекисты? Сейчас ведь время такое — время больших состязаний: кто кого опередит в продажности…

— …Если бы ты не сидел в реанимации, у Барыбина, рядом с Любовью, ты бы так и поступил. Но сейчас… третий вариант для тебя уже невозможен.

— Да почему же? Я что, жить не хочу?! Тем более, припеваючи? — возмутился младший Цахилганов.

— Ты не сможешь стать предателем, — холодно повторил отец. — Потому что ты прошёл сквозь чистилище.

— Так. Для этого, значит, принимался терзать меня Внешний Цахилганов — отслоившаяся совесть моя? И Патрикеич там вертелся — для этого? Они что же — готовили меня к…

— Да. Раньше всех прочих — Степанида. И Люба. Потом — Мария. Да тот же Барыбин! Они помогали тебе готовиться. К поступку. Во имя очищения мира от скверны и погибели. Только прежде ты должен был увидеть всю скверну в себе самом. Человек способен одолеть зло мира, истребив прежде зло — в себе.

— Но… Я же пил потом с Сашкой! И отрёкся даже… Я отрекался в подвале от своих же выводов! От реанимационных выводов! Пил — и отрекался.

Я отрёкся трижды от…

536

— Забудь о своём отступничестве. Через прозектора шли особые искушения. Которым ты совсем было поддался. Но тут вмешались те… — отец указал вверх, — …те, весьма серьёзные, силы,

— их — девять — по — численности —

и Самохвалов, против воли, стал проговаривать спасительную для тебя информацию. Про Спаланцани и его высушенных, мёртвых, возвращающихся к жизни из небытия этих… каракатиц; забываю, как их там…

— Коловратий, — подсказал Цахилганов-сын. — Мою широченную душу спасали… мельчайшие коловратии?

Странно, ничтожные коловратии

развернули всё

в другую сторону.

Обидно даже…

— И твои позитроны с электронами! — поднял палец отец. — Но была ещё главная, решающая проверка, которую ты выдерживаешь с переменным успехом. Касающаяся любви. Впрочем, тебе не надо знать об этом. Потому что она ещё не завершена.

— Да ну? — усомнился Цахилганов.

— Наш разговор останется только сном, если ты ухватишься за ложное, за пустое. Тогда история человечества станет развиваться по другим законам… Великое — в малом… И малое — в великом… Если бы ты знал, с каким напряжением смотрят на тебя светлые и тёмные силы,

они на каждого живущего так смотрят,

в каждый миг его жизни…

— Отец! Что за пафос?! — нервничал Цахилганов. — Ближе к делу!

Тот однако продолжал бормотать своё:

— Каждый поступок либо способствует…

— Всё ясно, время такое! Значит, именно я должен пойти против «Синкопы-2». И сокрушить её?.. Я, любитель джаза, и — против синкопы… Чудно, право. Парадоксально!

— А что тебя удивляет? Кто лучше тебя мог осознать философию преизбытков и выпадений? С твоей душой происходило в жизни то, что произошло с Союзом, разрушаемым «Синкопой». И тебе, знатоку джаза, именно тебе была ясна изначально механика смещения с сильной доли на слабую!

С сильной доли на слабую…

Впрочем, тут много аллегорий. Всех не перечислить. Ибо любой пустяк — символ. Символ и философия.

— Понимаю. Солнце грело так горячо…

— Именно. К тому же ты — электронщик, что весьма, весьма нам необходимо, — упрямо толковал отец осипшим голосом. — Вот и выходит: единственно ты, как наиболее низменный и наиболее разрушенный, годишься для высочайшей этой цели.

Дальше он бормотал и вовсе неразборчиво, тускло, прерывисто:

— Прошедшему путь саморазрушенья и разрушения всё это безобразие — своё и мира — предстоит искупить… Предстоит… Таково твоё предназначенье…

537

Он закашлялся от удушья. Но алый отсвет раскалённой стены оживлял бледное лицо отца, будто он заглядывал в дверцу печи, и если бы не ремень на шее… Цахилганов-старший казался теперь значительно более живым,

чем на земле.

— Я рассказал тебе почти всё.

…Ты у меня, сволочь, обманщик, растлитель, отправляешься в ад по десяти статьям! Поздравляю!

— Да почему же ты так во мне уверен? — удивлялся сын непривычной доверчивости отца. — И где теперь я найду твоего дряхлого, древнего лиса — Дулу Патрикеича? Эту энкавэдэшную рухлядь? Дабы изменить ход исторических событий?

Отец с досады даже заскрипел зубами:

— Опять — душевная плесень! Чистили тебя в реанимации, чистили… Своим теперешним сомненьем в себе ты осложнил многое наперёд. На такие дела идут с чистым сердцем. С ликом светлым и глазами смелыми! А ты… — отец брезгливо морщился. — Прикидываешь: так — выгодно, так — страшно…

В тот миг в дверях ангара показалась злорадная бесья рожа, мелькнула красная бабочка.

— Извини, бес попутал, — признался младший Цахилганов. — Бес джаза, кажется…

— Но Патрикеич будет осведомлён, — сухо сказал отец, прислушиваясь к усилившейся возне за дверью. — И, если только будет угодно там…

538

Однако поднять глаза вверх он не успел.

В воздухе запахло серой. Шквал приветственного воя раздался вдали. Визг, грохот, стук уже сотрясали преисподнюю. Где-то, совсем рядом, встречали того, кто приближался к раскалённому кабинету с каждым мгновеньем. И отец, растерявшись, быстро поднёс листок к раскалённой стене ангара. Бумага взялась пламенем. Но случилось страшное:

буквы! —

сгоревшие буквы отпечатались на багровой стене.

…По метановым отводам пламя пойдёт в толщу земли, к нишам газовых конденсатов, к подземным нефтяным морям…

Отец размышлял только миг. Он зажмурился и крепко прижался к буквам спиной. Раздалось шипенье, похожее на шипенье сковороды. Запахло горелым. Страшный вопль отца, бьющегося у стены, поверг сына в ужас.

— Что ты сделал? — закричал Цахилганов-сын. — Зачем? Они же не умеют читать!