5/4 накануне тишины
Шрифт:
Но это было не всё. Точно посередине комнаты высилась изрядная куча дерьма. Рядом же с ней стояла пустая бутыль Солнцедара, придавив край небольшой приветственной записки —
«Здесь пили три кента ради эксперимента!»
Цахилганов протрезвел.
Он долго стоял на утреннем сквозняке, беспомощный, будто подросток, всхлипывая без слёз. Потом принялся искать веник. Но в дверной проём уже весело заглядывал будущий прозектор Самохвалов,
тоже — проводивший девушку успешно.
— А ну, зайди, — Цахилганов уставился
Сашка не понял, зачем,
однако разулся с готовностью.
— Ты насрал? — требовательно спрашивал Цахилганов, приставляя подошву к следу на двери. — Ты? След — чей?
Самохвалов, наконец, сообразил, в чём дело.
— У тебя с мозгами, старик, неважно, — и отнял свой башмак.
Он помог всё же Цахилганову насадить дверь на раскуроченные петли, однако, надувшись, ушёл сразу.
— Отец, — звонил озябший Цахилганов ранним тем утром, сидя на только что вымытом столе. — У меня… разгромили квартиру.
Он всё повторял требовательным ломким голосом:
— …Закрой их. Тебе же ничего не стоит — найти всех. Закрой на всю жизнь. Этих диссидентов! Чтобы знали, как гадить в жилище. Прошу тебя.
Жилище, как и государство, не должно превращаться в проходной двор, иначе оно будет разгромлено и загажено чужаками. Какая же это банальная наука…
Отец ответил голосом человека,
умеющего просыпаться мгновенно:
— Никогда не путай мои дела и твои. Развёл бардак — выпутывайся.
— …Мне что, в милицию звонить?!.
— Решай сам.
— Ну, л-ладно, — с угрозой выдавил Цахилганов-младший. — Усвоил. Мои дела отныне тебя не касаются.
Он зло наводил порядок, орудуя веником и совком.
— Бросил. В трудный час. Ладно, ладно… Вспомнишь ты скоро, что я твой сын. Очень скоро вспомнишь, предок. Только поздно будет…
С тех пор в отремонтированную заново квартиру стали допускаться лишь избранные. Редко — Барыбин, часто — переставший дуться Сашка Самохвалов.
Да, теперь заходили только они,
учившиеся не в Политехе, а в Медицинском,
прежде чем один стал — реаниматором,
а другой — прозектором.
Заходили совсем с иными девушками…
Цахилганов толкнул дверь в ординаторскую. Наполовину пегий, наполовину седой, Барыбин сидел спиной к нему, возле настольной лампы, тяжело навалившись на стол, и что-то быстро записывал на разлинованных карандашом листах. Полупридушенная ручка, утопающая в его лапище, жалко синела покусаннным торчащим колпачком.
— Сейчас, — рассеянно оглянулся он. — Располагайся. Можешь подремать, пока я…
Кивнув, Цахилганов тяжело плюхнулся на изодранный диван. Бывшая мебель, прошлый друг, полинявшая юность: всё — тут…
Отец не захотел понять также, что джаз-рок — это искусство, и денег на хорошую жизнь не давал сыну принципиально…
Тогда Цахилганов умудрился что-то продать из своей хорошей одежды, съездить на каникулах в Москву и перезнакомиться с тамошними меломанами,
у которых — вот, везенье! — высоко ценилась азиатская анаша.— Да этой конопли у нас в Карагане — как грязи!..
Вскоре Цахилганов уже привозил из Москвы чемоданы фирменных заграничных тряпок, целые короба пластинок, редчайшие магнитофонные записи и дорогую аппаратуру. А в квартире его появлялось постепенно всё, о чём он мечтал…
Знал ли стареющий отец об этом? Вряд ли.
На восприятие огорчающего знания нужны силы. И слабеющий человек отгораживается от него, пережигающего в нём остатки жизненного энзэ…
Только однажды утром, когда сын заночевал у родителей, Константин Константиныч, словно невзначай, принялся внятно зачитывать над чашкой кофе статью уголовного Кодекса о маньчжурской конопле и опийном маке.
— Ну, употреблять это я, точно, не собираюсь, — искренне отвечал отцу завтракающий сын. — Разве я похож на дурака? Ширяться, жениться, размножаться — убыточное дело… А не кажется ли тебе, отец, что власть денег посильнее будет, чем власть Народного комиссариата внутренних дел? А? И надёжней всего на свете — их власть. Не ваша…
Отец уставился на него глазами колючими,
но уже подёрнутыми осенней сизой пеленой —
и похожими оттого на шишки переспевших репьёв.
— Я гораздо умней, чем ты думаешь! — злорадно толковал теперь набирающий силу Цахилганов ослабевающему своему отцу, поигрывая чайной ложкой. — Мы практичнее вас, а вы всё никак этого не поймёте. Вбили себе в головы, что мы — только раздолбаи… Вот в чём кроется роковая ошибка вашего фанатичного поколения: вы плохо разобрались в нас! Недооценили.
— Дело совсем в другом, — равнодушно ответил отец, развернувшись к окну. Усмехаясь, он отодвигал тюлевую штору.
— Там, — показал он в сторону степной речки, — сейчас разливается Нура. К зиме она неизбежно сковывается льдом. Так и общество. На смену расслабленью приходит сжатие. Оно придёт опять.
Надо же, кажется, старик пугал его…
— И нас, сильно расслабившихся, поставит к стенке, хочешь сказать? Это сжавшееся время? — небрежно болтал в стакане ложкой сын.
— Нет. Оно поставит не вас. Ставить к стенке будут других. С вашей подачи. Вы! Вы, запачканные, будете вынуждены спасать свои шкуры любой ценой, прежде всех прочих, потому что вы… не чисты.
Что это с предком? Не чисты, грязны… Прямо, умывальников начальник. И мочалок командир.
Хотя… мочалками командовать ему поздновато: возраст не тот.
— Про спасение шкур, отец, я не всё понял. Может, пояснишь, для особо тупых?
Шишки репьёв увлажнились отчего-то. Старший Цахилганов испытывал душевное боренье. Однако тонких губ своих не размыкал.
— Ну, что ты имел в виду? — допытывался сын. — Растолкуй подробно,
— дробно — дробно —
сделай милость, уж просвети меня как-нибудь…
насквозь.