5/4 накануне тишины
Шрифт:
— Там уже заварился чай. Сейчас я принесу тебе чай, — бережно целовал её Цахилганов. — Тебе сейчас нужен крепкий сладкий чай,
— с — Барыбиным — Цахилганов — помирился — сразу — да — не — трогал — я — эту — ситцевую — Любочку — и — подобревший — Барыбин — даже — побывал — потом — на — их — следующем — «балу» — где — напоролись — они — все — втроём — на — ту — самую — ухватистую — Марьяну —
понимаешь? Тебе сейчас нужен…
— …Тебе сейчас нужен крепкий сладкий
будто играл там, за ширмой, на плохом ударнике.
В углу ординаторской мерцал скверный телевизор с неисправным звуком. На экране Пьяная состарившаяся голова немо говорила что-то стране,
вероятно, о своём благодеянии: о свободе слова, потерявшего силу — о слове, убитом свободой…
— Ваш откуда-то вылез, — сказал Барыбин, поднося полные чашки
— Не починили, значит? — спросил Цахилганов про телевизор.
— А как гласность он ввёл, так у больницы и денег на звук не стало, — ткнул пальцем в экран Барыбин. — Внемую с тех пор с нами беседует. М-да. Пьяный за рулём — преступник! Это уж точно…
— Пьяный за рулём… А в кузове — девочка, — внимательно посмотрев на Барыбина, проговорил Цахилганов. — Светлая девочка, офицер, солдаты, матрацы… Всё сорвано со своих мест… Но уже в масштабе страны…
— Ты о чём? — насторожился Барыбин, прихлёбывая.
— Так. Про картину-символ, — сказал Цахилганов, глядя в чашку с чаем. — Картина-символ появляется в жизни задолго до того, как ей суждено сбыться… Потом, через много лет, предстаёт опять перед глазами. Я — не сумасшедший, я о своём…
— А-а-а. Куда мчишься, Русь? Не даёт ответа, — кивнул Барыбин. — Чем больше гласности, тем крепче она молчит.
Что делать с её многовековым упрямством? Не пользуется свободой — да и всё тут. Не употребляет!..
— …Россия его не слышит, он — её, — согласно бормотал Цахилганов про Пьяного освободителя страны от оков нравственности. — Я вот, тоже… не слышал Любовь. Теперь она не слышит меня…
— Ты сам-то… будто пьян всё время, — рассеянно отозвался Барыбин.
— Процесс диффузии! — засмеялся Цахилганов. — Тьфу. Что за дрянь ты заварил? Поленья какие-то плавают. Трухлявыми пнями пахнет твой чай!..
Ох, и куда же Цахилганова занесло!
Медицинские трущёбы какие-то…
— Ещё бы! — поддакнул Мишка. — Чем живы, сами не понимаем.
Однако, в нищей обшарпанной ординаторской, при мерцании экрана и при свете настольной лампы, было почти уютно. Истории болезней на барыбинском письменном столе, отодвинутые в тень, словно улеглись спать, укрывшись синими обложками.
В вендиспансерах они должны были бы называться Историями любви…
— А может, Гоголь подразумевал под тройкой, мчащей Русь в будущее, три составные части марксизма-ленинизма? А? — весело пошутил Цахилганов, выпив сладкий и крепкий чай сразу. — Ну и чифирь у вас.
— А может, предвидел появление троек НКВД? — усмехнулся в тон
ему Барыбин, откусывая хлеб и забывая взять колбасу. — Интересно, что за Тройки нас ждут впереди.Он налил Цахилганову ещё —
из чайника с буквами «РО» на боку.
— А смотри, что выходит! — удивился своим мыслям реаниматор. — Когда мы отказываемся от святой Троицы, то тут же обнаруживаем в жизни тройки инфернальные. Отворачиваемся от светлой — получаем чёрную. Забываем о жизнетворной — получаем гибельную. Странно всё это. Впрочем… нет, не странно.
Хоть как, а Россия
без тройственности в основе своей —
не живёт…
Мишка не позволял себе такого раньше. Про ЧК, НКВД, КГБ никто из друзей в присутствии Цахилганова не заговаривал —
как — не — говорят — в — доме — вешающего — о — верёвке.
— Следующая Тройка будет международной, — серьёзно ответил реаниматору Цахилганов. — Штаты, Европа, Россия. Если только ничего не изменится. Если мы сами ничего не изменим. Но для нужного изменения очень правильные выводы сделать надо. Всё перелопатить в сознании как следует, понимаешь?
Определить гнёзда крамолы! В себе и в мире. И побороть их.
— Гонишь, — усмехался ничего не понявший Барыбин, прихлёбывая и вздыхая. — Опасения твои суть глюки. Не выдавай их за истину, нездоровый человек.
— Да… — неохотно согласился Цахилганов. — Что-то такое необычное со мной происходит. С сознанием… Но, если верить книжице, которая в кресле валяется, рядом с Любовью, то так и должно быть… Кто там написал про работу двух полушарий, расщепляющих явления?
Барыбин целеустремлённо жевал свои бутерброды.
— Святитель Лука, — сказал он, наконец, утираясь белой изношенной тряпицей. — Медик. Уцелевший. Чудом не растёртый в лагерную пыль.
— Уцелел, значит… А я, держава и мир — мы дробимся…
И в Нуре живут бледные, полураспавшиеся рыбы
апокалипсиса,
и вся тварь совокупно с людьми стенает и мучится, стенает и мучится…
Но вскоре Цахилганов заметил назидательно:
— Смерть рассыпает всех! Всё изнашивается, всё старится, всё распадается на фрагменты. Люди, страны, мысли… Против энтропии не попрёшь. Это даже у Льва Толстого не получилось. Ну, пошёл он вспять во времени, сбежал в глубокое прошлое,
— в — молодое — прошлое— человечества —
вплоть до того, что материалистическое крамольное евангелие сочинил. А всё равно — не помолодел: помер!.. И ты вот, Барыбин, руки крестом раскинув, на пути у энтропии стоишь, разрушенью и смерти препятствуя. А толку? Отбиваешь людей у безносой на неделю, на год. Жалкие у тебя результаты… Нет. Тут надо в корне что-то менять, а не в частностях.
— Ну и как это? Менять в корне? — напряжённо спросил Барыбин.
— Нужно понять, как включить программу дефрагментации. То есть, сначала придумать её, потом запустить.