5/4 накануне тишины
Шрифт:
со своей змеиной черноволосой чуткой головкой, улавливающей малейшие нежелательные изменения вокруг.
— …Что ты собиралась сказать, Степанида-а-а? — закричал Цахилганов на всю квартиру, как ни в чём не бывало. — Отчего ты, котёнок, не спишь? А?
И дочь снова выросла на пороге,
спустя всего четыре минуты.
Тогда, среди ночи, она причесалась вдруг,
так старательно и гладко,
впервые.
…Как же он не понял, что это вошла уже другая — раненая, но очень сильная девочка? Он вообще-то позвал прежнюю Степанидку,
ушедшую в своё детское горькое одиночество,
— ну — пострадала — бы — за — стенкой — уснула — бы — несчастная — зато — утром — утром — проходит — всё — но — он — позвал — ту — обиженную —
а увидел… иную.
— Да, папа? — вежливо спросила его другая Степанида, уже — взрослая, стянувшая волосы на затылке так туго, что у неё выпучились глаза,
лишь растопыренные руки из полудетской пижамы торчали нелепо, в стороны.
— Я слушаю, папа, — и правую ногу в стоптаном тапке она с достоинством выставила вперёд.
— По-моему, это ты что-то хотела сказать, когда ворвалась сюда, к взрослым, в три часа ночи, — поправил он её с бархатным укором.
Его дочь плавно повела плечом. Окинула ледяным взглядом смешавшуюся — впервые смешавшуюся! — Бо-
твич. И вежливо известила отца:
— Ах, да. Я завтра собираюсь в аптеку. И я хотела спросить, папа: не купить ли тебе геморроидальных свеч?
Наступила странная пауза, после которой Степанида спросила ещё вежливей и ещё значительней, с каким-то незнакомым прононсом:
— …У тебя, должно быть, кончились твои геморроидальные свечи?
— Какие свечи? — взвыл поражённый Цахилганов,
— о — геморрое — у — себя — он — слышал — впервые.
— А вы их употребляете? — обратилась Степанидка к Ботвич. — Я бы могла купить их и вам… Я видела вас однажды на бульваре Коммунизма. Вы гуляли с собакой. У вас кобель? Или — тоже — сука?
— Давно ли вы водили свою собаку на случку? — светским тоном вещала дочь из своей пижамы. — Она у вас так же хорошо относится к случкам?
И как только он не запустил тапком в её удаляющуюся невозмутимую тринадцатилетнюю спину?
Ботвич сорвалась домой:
— Не провожай меня, — надтреснуто попросила она и слегка закатила глаза. — Какой ужас. Мне дурно…
Но Цахилганов проводил. А когда вернулся домой, заглянул всё же в комнату Степаниды. Та сидела на своей постели, поджав ноги, как турок, с вымытой головой, обмотанной полотенцем,
надо понимать, смыла грязь увиденного,
и курила, раздувая щёки.
— Пфу! — с вызовом выпустила она чудовищное облако дыма.
— Значит, покуриваем?
Степанида озаботилась и заглянула в пачку сигарет:
— Осталось ещё семь штук. А утром… я брошу курить. Навсегда.
И вдруг разрыдалась.
— Я
никогда не буду больше курить! — захлёбывалась она, не утирая слёз. — Тебе назло! Прямо с утра. Всем — назло! Назло я буду хорошей… И пить вино не хочу. Никогда не будет по-вашему!Цахилганов сделал шаг. Ему захотелось прижать дочь к себе. Но она подстерегла его движенье с чуткостью дикой кошки и отпрянула.
— Глупая! Я танцевал с этой тётей, и мы не удержались на ногах. Только и всего. Нам просто было очень жарко…
Степанидка басовито ревела, отставляла сигарету в сторону
— чтобы не забрызгать,
а, выдохнув дым,
принималась басить с новой силой,
то кашляя чуть не до рвоты,
то звучно сморкаясь в пододеяльник:
— Уй-ди-и-и…
— Ну, хочешь? Ради тебя я брошу её. И ради мамы. Всё это несерьёзно. И знать об этом никому не надо. Ты — взрослая девочка. Давай-ка в ванную, тебе надо промыть желудок.
— Подавись своей ванной… Пошёл вон, — равнодушно сказала она, сдержав рвотный позыв, словно и не плакала только что. — Ты не отец. Мне. А просто так… Козлотур.
— Какие у хищных птиц — птенцы?.. — не мог одолеть он Любиного вопроса, склоняясь над ней. — От двух стервятников, точно, рождаются чистопородные стервятники. А от всяческого смешения пород…
Почему она сказала — «ублюдки»? Из множества ругательств в адрес таких, как Цахилганов, розовая Горюнова когда-то выбрала это — «ублюдки». Почему?
«Ублюдки!» — снова кричала в его памяти розовая Горюнова. И полуобнажённое тело её наливалось всё более яркой неприятной краснотой.
Он сел в барыбинское продавленное кресло и вспомнил картину Ван Донгена «Я и моя жена». Старец величественный, будто праотец, с парящим сильным взором, прозревающим ход светил, иссохший, пережегший себя в дух — и молодая краснотелая женщина с кричащей мясной плотью. И они сидят,
обнажённые и такие разные,
на одном земном шаре.
«Я и моя жена»…
Но вишнёвотелая голая Горюнова
сидит на земном шаре
рядом с очкастым метеорологом,
сжимающим на своих острых жёлтых коленках
папку из дерматина…
И метеоролог — обнажённые мощи в очках — вдохновенно прозревает ход воздушных потоков, сощурив крупные от диоптрии глаза. А она болтает шёлковыми бордовыми ногами во вселенной,
взвихривая ступнями
всё новые и новые, новые галактические смерчи…
Она взвихривает магнитные смерчи,
приводящие в безумие воздушные потоки,
за которыми не успевает уследить сквозь очки
её старательный муж.
И метеоролог совершает, совершает очередные ошибки в прогнозах —
он, определённо, вывихнет шею, следя за смерчами, а намагниченное человечество сойдёт с ума от психических своих неадекватов…
Но кричит она оттуда — Цахилганову!